Все дружно закивали головами, но не стали торопиться с ответом. Элевсинцы любят впечатляющие события и знают, как их поднести. Они повернулись к старшему, обладавшему сильным голосом. Тот сказал:

– Ни то ни другое, Тесей. Узнав о том, что мы ведем тебя от границы как верховного царя, она разорвала на себе платье, спустилась к богине и, вскричав, потребовала у нее знамения. Никто не знает, какой знак она хотела увидеть, но она взывала три раза, ударяя руками о землю. Поднявшись, она велела принести молока и отправилась к священному змею, однако же и он не вышел к ней. Тогда она позвала флейтиста, чтобы он сыграл музыку, под которую пляшут змеи, и тот выполз наконец из норы. Когда он вслушался в музыку и начал свою пляску, она вновь воззвала к богине и взяла его в руки. И тогда змей вонзил свои зубы в ее руку и быстро, как вода, уполз в свою нору. Она упала и теперь умирает.

Вокруг царила такая тишина, что можно было бы услышать даже шепот.

Я сказал:

– Принесите ее сюда. Если я войду внутрь, потом будут говорить, что я убил ее. Люди должны сами все видеть. – По гробовому молчанию я ощутил, что решение мое одобрено. – Положите ее на носилки и не причиняйте боли. Пусть с ней придут две женщины на случай, если что-нибудь понадобится, но прочие пусть остаются наверху.

Так мы снова приступили к ожиданию, но элевсинцы терпеливы, когда надеются что-нибудь увидеть. Наконец я заметил носилки на верхней террасе; несли их четверо мужей, рядом ступали две женщины, а позади, за скрещенными копьями воинов, теснились жрицы в черных одеждах. Взлохмаченные, с кровоточащими лицами, они громко рыдали. Нести носилки по отлогим ступенькам было несложно, ведь по этой лестнице каждый год сносили вниз мертвого царя на его погребальном одре.

Спустившись, они оставили ее передо мной, опустив ножки носилок, сделанные из позолоченного кизила, украшенного лазуритом. Она дрожала и часто дышала, волосы рассыпались по золоченому дереву до самой земли. Лицо ее побелело, словно слоновая кость, губы посинели, а вокруг глаз залегла зелень. Она была в холодном поту, и одна из женщин вытирала ей лоб полотенцем, выпачканным притираниями с ее лица. Если бы не волосы, я бы не узнал ее; она выглядела старше моей матери.

Она замышляла против меня большее зло, чем мужи, тела которых я бросил нагими на поле битвы, с радостью забрав их добычу. И все же близкая кончина ее поразила меня сильнее, чем поразила бы гибель каких-нибудь украшенных царских чертогов, чьи расписанные стены, яркие колонны и пышные занавеси охватывает огонь, вздымающийся к разрисованным балкам, прежде чем в пламени рухнет с грохотом кровля. Вспомнились утреннее небо за высоким окном, смех ее и огонек полуночного светильника, гордая поступь под бахромчатым зонтиком.

Я сказал ей:

– Со дня рождения все мы в руках мойры. Ты выполнила свой долг. Я тоже.

Она дернулась и закашлялась. А потом проговорила голосом хриплым, но громким (она же была элевсинкой):

– Проклятие мое не исполнилось. Ты явился с предзнаменованиями. Но я – хранительница мистерии. Что мне оставалось делать?

– Тяжкий выбор лег на тебя, – ответил я.

– Я выбрала, но ошиблась. – Она отвернула от меня лицо.

– Воистину темны пути судьбы, – отвечал я. – Но незачем было устраивать мою смерть от рук собственного отца.

Приподнявшись на локте, она закричала:

– Что такое отец! Ничто! Что есть муж – тоже ничто! Я должна была покарать твою гордыню. – Царица упала на спину, и одна из женщин поднесла к ее рту сосуд с вином.

Отпив, она закрыла глаза, чтобы передохнуть. Прикоснувшись ладонью к ее руке, я заметил, какая она влажная и холодная.

Царица проговорила:

– Я ощущала, что близки перемены. Прежний Керкион хотел слишком многого. Даже мой собственный брат… А потом явился ты, эллин, Миртовая роща породит кукушонка… Тебе и впрямь уже девятнадцать, как ты говорил?

Я отвечал:

– Нет, но я воспитан в царском доме.

Она продолжала:

– Я воспротивилась воле ее и теперь втоптана в пыль.

– Время приносит перемены. Не знают их лишь блаженные боги.

Она зашевелилась: яд не давал ей покоя. Старший ее ребенок, смуглая девочка лет восьми или десяти, проскользнув мимо стражи, в слезах подбежала к матери и, прижавшись к царице, начала спрашивать, правда ли, что она умирает. Усилием воли царица заставила тело свое успокоиться и, погладив ребенка по голове, отвечала, что скоро ей будет лучше, а потом велела женщинам увести девочку. Мне она сказала:

– Дай мне быстрый корабль и вместе с моими детьми отпусти в Коринф, там мои родичи позаботятся о нас. Я хочу умереть на Священной горе, [74] если у меня хватит на это сил.

Я разрешил ей уехать, а потом произнес:

– Я изменю вид жертвоприношения, но отменять поклонение Матери не собираюсь. Все мы – ее дети.

Закрытые глаза ее распахнулись.

– Дети и мужи хотят получить все, ничего не отдав. Жизнь завершается смертью, и тебе этого не отменить.

Носилки подняли и понесли, но жестом руки я остановил их и, пригнувшись к ней, спросил:

– Прежде чем уйдешь, скажи: нет ли в твоем чреве моего ребенка?

Повернув голову, она прошептала:

– Я приняла зелье. Он был еще только с палец, но я увидела, что это мальчик. Так что я поступила правильно: над твоим сыном тяготеет проклятие.

Я махнул воинам, и они понесли ее к кораблям. Женщинам, шедшим за нею, я сказал:

– Соберите драгоценности царицы и все, в чем она может нуждаться.