– Тесей, – начала Меланто, – а сколько…

– Пусть поест, – перебил ее Аминтор.

Она резко спросила, не забыл ли он свои манеры в Элевсине. Меланто стерпела бы, будь он афинянином, но минойские девицы не любят, когда мужчины их собственной крови пытаются стать над ними.

– Да? – отозвался я. – Пусть говорит, я могу есть и слушать.

Повернувшись спиной к Аминтору, она спросила:

– Сколько человек одновременно участвуют в танце?

– Четырнадцать, – отвечал я. – По семи каждого пола.

– Значит, мы будем выступать вместе или же нами будут заменять убитых?

– Это еще не ясно, – отвечал я. Я уже думал об этом, но надеялся, что никто не задаст такой вопрос. – Я не посмел спросить об этом кормчего, чтобы он не заподозрил нас в каких-нибудь тайных замыслах и не разделил, дабы избежать неприятностей. Позвольте мне поразмыслить.

Я никогда не замечал, чтобы голод придавал моему уму остроту, а посему занялся едой и заодно стал размышлять. В конце концов я сказал так:

– Что бы мы ни делали, критяне все равно потешат себя, мы это знаем. Поэтому мы должны придумать что-то такое, чтобы они захотели сохранить нас вместе. Но что мы можем сделать и когда? На берегу у нас такой возможности, вероятно, не будет. А здесь, на корабле, скорее всего, ни одна важная персона нас не увидит. Этот Лукос, при всей своей важности, в Кноссе может оказаться мелкой рыбешкой. Поэтому надо думать.

Тут впервые заговорил Менесфей из Саламина, чей отец владел кораблями:

– Это можно сделать прямо в гавани. Помните – финикийцы всегда приходят с пляской и песнями.

Я хлопнул его по плечу:

– Ты ответил сразу на оба вопроса! Да, мы должны танцевать перед ними.

Тут афинские девицы подняли визг, словно выводок поросят. Они объявили, что ни одну из них не учили танцевать с мужчинами, что даже случайная весть об этом наповал уложит родителей, не способных перенести подобный позор, что и сами они предпочитают смерть бесчестью. Возглавляла весь хор Нефела. Меня уже тошнило от ее скромности, о которой она так старательно напоминала.

– Когда закончите с этим, – проговорил я, – взгляните на кормчего. Посмотрите, во что он одет.

Тот сидел так, что его короткая юбочка была почти не видна, и он казался совершенно обнаженным, если забыть про сандалии и украшения.

– В таком примерно виде ты будешь танцевать с быком перед десятью тысячами критян. И если тебе это не нравится, попроси, чтобы он развернул корабль и отвез тебя домой.

Нефела завыла, но я поглядел на нее так, что она умолкла.

– Ну а теперь, – сказал я, – исполним «танец журавля».

– Но это же танец мужей, – возразила Рена, округлив недоуменно глаза.

Я встал и произнес:

– Отныне это наш танец. Становитесь друг за другом!

Так на нашей крохотной палубе в лучах заходящего солнца мы исполняли «танец журавля». Море сделалось темно-синим, словно эмаль подернула бронзу дымчатым пурпуром, пыльным золотом проступали на нем острова. Я оглянулся на вереницу, в ней, словно в косе, переплетались белые и смуглые руки, светлые и темные головы. Мы танцевали и пели. Чернокожие посреди корабля поблескивали белками глаз и зубами, выбивая ритм на своих полосатых щитах; рулевой следил за нами, положив руку на привязанные к кормилу канаты, впередсмотрящий поглядывал с носа; на мостике кормчий, подняв брови, поигрывал хрустальными бусинами, а маленький негр свернулся клубком у его ног и тоже смотрел на нас.

Наконец мы повалились на палубу, усталые и улыбающиеся. Оглядев всех, я подумал: «Это начало. Свора охотничьих собак – это больше, чем отдельные псы. Так будет и с нами». Я размышлял об этом не без удовольствия – приятно после долгого перерыва оказаться среди своих ровесников. Впрочем, некоторым из них, таким как Хриса и Гиппон, я почти годился в отцы. Я был не только самым взрослым, но и самым высоким – выше меня оказался лишь Аминтор.

– Хорошо, – решил я. – Это заставит их задуматься. Наверное, нечасто жертвы, приезжая к ним, танцуют. В порту на нас, как говорил Лукос, будут смотреть люди. И они захотят поставить заклады на новых плясунов – кто дольше протянет. Я никогда не слыхал, чтобы к жертвоприношению относились с подобным легкомыслием. Тем лучше для нас: даже собственные боги критян не слишком благосклонны к таким людям.

Мы подходили к острову, чтобы устроиться на ночлег. В глубине этого очаровательного уголка поднимались высокие горы, склоны которых заросли виноградной лозой и цветущими плодовыми деревьями. Над одним из пиков с плоской вершиной курился дымок. Я спросил у Менесфея, не знает ли он, где мы находимся.

Он отвечал:

– Мы на Каллисто, самом прекрасном из всех Кикладских островов. Гора эта посвящена Гефесту. Видишь – дым его кузни поднимается над вершиной.

Земля приближалась, и по коже моей пробежал холодок. Мне показалось, что я увидел обреченную и священную ясность, подобную красоте царь-коня, ухоженного для бога.