Вставая в ряд, я, помню, жалел, что не оделся получше, – ведь меня ожидал Крит.

«Я был царем и сыном царя, – подумал я, когда корабль отошел от берега. – Теперь мне суждено стать рабом».

Корабль оказался большим. Нос его украшала голова быка с цветком во лбу и позолоченными рогами. Посреди судна между рядами гребцов расположились темнокожие воины. На корме был сделан помост для кресла кормчего, рядом устроился надсмотрщик. Мы, обреченные, обитали на палубе под навесом – словно бы оплатили проезд. Мы принадлежали богу, и он должен получить свою жертву в целости и сохранности. Весь день нас охраняла стража; на ночь ее удваивали, чтобы никто не лег с девушками.

Для меня наступило время отдыха. Я более не отвечал за себя, а, как случилось однажды в молодости, покоился в руке бога, переносившей меня по морю. Дельфины сопровождали нас, ныряя под водой и выдувая через лоб короткое «фу-у». Я лежал и наблюдал за ними. Жизнь моя остановилась.

К югу от Соуния нас взял под охрану военный корабль, быстрая пентеконтера. [81] Изредка на каком-нибудь островном мысе нам попадались пиратские гнезда: лежбище кораблей и сторожевая башня, но никто не пытался преследовать нас. На такую крупную дичь у них не хватало сил.

Все это проходило где-то на краю моего сознания, сам же я безмятежно отдыхал, словно под песню кифареда. «Меня везут на заклание, – говорил я себе. – Посейдон потребовал меня, прежде не считавшегося сыном смертного мужа, это навсегда останется со мной».

Поэтому я грелся на солнце, пил и спал, смотрел на море и берега, пропуская мимо ушей все, что говорилось на корабле. Когда серое утро чуть зарозовело, мы приблизились к Кикладам. На рассвете я услышал гневные голоса. Такое нередко на корабле, а мы как раз проходили между Кеосом и Кифносом, где есть на что посмотреть, так что я не обратил на них внимания. Но шум усиливался, и это заставило меня обернуться. Я увидел, что один из афинских юношей схватился с элевсинцем. Они катались по палубе, а кормчий уже направился к ним с усталым видом человека, не впервые видящего такие стычки. С руки его петлей свисал тонкий хлыст.

Меня словно окатили холодной водой из горного источника. Я метнулся к дерущимся и раскидал их в стороны. Они уселись с открытыми ртами и принялись потирать синяки. Кормчий пожал плечами и отправился назад.

– Не забывайтесь, – проговорил я. – Или вы хотите, чтобы критянин выпорол вас перед этими рабами? Куда девалась ваша гордость?

Они заговорили разом, призывая на свою сторону свидетелей. Я прикрикнул на них и велел всем молчать; тринадцать пар глаз обратились ко мне. Я осекся и подумал: «А что же теперь?» Словно бы потянулся к мечу и обнаружил, что забыл его. «Что мне делать? Я раб среди рабов. Разве у обреченных может быть царь?» – прозвучало в моей голове.

Все ждали. Я показал на знакомого мне элевсинца и сказал:

– Ты первый, Аминтор. Слушаю.

Густые брови Аминтора сошлись под черными волосами.

– Тесей, этот сын горшечника, волосы которого еще полны глины, осмелился сесть на мое место. Я велел ему убираться, но он отвечал оскорблением.

Побледневший афинянин резко произнес:

– Пусть я и раб, но не твой невольник. Ну а что касается моего отца, землепоклонник, я хотя бы могу назвать его имя. А обычаи ваших жен всем известны.

Я поглядел на драчунов и понял, что обидчиком был Аминтор, по сути своей лучший из них двоих.

– Вы уже перестали оскорблять друг друга? – проговорил я. – Действуя подобным образом, вы оскорбляете меня. Формион, в Элевсине я устанавливаю обычаи, и если они тебе не по вкусу, жалуйся мне. Аминтор, похоже, ты занимаешь здесь более высокое место, чем я. Скажи тогда, чего ты ожидаешь от нас, чтобы мы не обидели тебя.

Они что-то пробормотали. Все сидели вокруг, по-собачьи доверчиво глядя на меня. За гневом они надеялись увидеть силу. Так бывает и среди воинов. Но горе тому, кто, пробудив в обреченных последнюю надежду, не оправдывает ее.

Я уселся на кипу шерсти, дань какого-то крохотного городка, и взглянул на них. За едой я познакомился с четырьмя афинскими юношами: Формионом, Теламоном, сыном мелкого землевладельца, спокойным и уравновешенным, скромным и изящным Гиппоном, которого мне уже случалось где-то видеть, и Иром, чья мать так кричала, когда вынули его жребий. Она была наложницей какого-то знатного мужа, однако, очутившись вдали от материнских юбок, худощавый и тонкоголосый, похожий на девушку юноша казался столь же уверенным в себе, как и все остальные.

Девушек я знал еще менее. Одна из них, Хриса, – безупречная бледно-золотистая лилия; это она, вытянув жребий, заставила всех плакать. Минойка Меланто, крепкая и уверенная в себе, держалась решительно и покровительственно. Что касается остальных, застенчивая Нефела все куксилась, тонкая, чуть раскосая Гелика помалкивала, Рена и Пилия казались хорошенькими дурочками, Фива была добрая и честная, но простая как репка. Я вглядывался в их лица, стараясь понять, на что они годны, ну а они смотрели на меня, как пловцы, державшиеся за бревно.