Шрифт:
— Знает, что я с ним тоже последним куском поделюсь, — сказал Гаврилыч.
Закончив скамейку, Артем показал плотнику. Тот повертел ее в руках и осторожно поставил на землю.
— Сидеть можно, — неуверенно сказал Артем.
— Сидеть и на земле можно, — заметил плотник. — Покажи-ка лучше, чего это ты все карандашом чиркаешь да чиркаешь?
Артем протянул ему альбом. Гаврилыч долго и внимательно разглядывал рисунки, причмокивал, улыбался.
— Это, стало быть, я? Ну и рожа... — Не похож?
— Брось на меня бумагу изводить... Лучше Мыльникова изобрази. Видный из себя и к тому ж директор спиртзавода... А это учителка? Татьянка? Гляди-ка, почти голая... Добра девка, ничего не скажешь. Вот эту рисуй. Девка, правда, с норовом, но зато красивая.
Гаврилыч с сожалением закрыл альбом, сдул пыль с обложки и вернул Артему.
— Я вот все удивляюсь, — сказал он. — Есть на свете люди, которые книжки пишут, музыку сочиняют, вот рисуют... Это как, от рождения богом дано или научиться можно?
Артем не сразу ответил. Читая книги последних лет, слушая музыку, песни, смотря кинофильмы, сравнивая живопись, он все чаще и чаще думал, что многое из всего этого не имеет никакого отношения к настоящему искусству. Модные пустые песенки под оглушающий визг оркестра, которые исполняют перед микрофоном полные достоинства, но безголосые девицы и парни; трескучие, как барабанная дробь, стишки бездарных поэтов; полуабстрактная, полуплакатная мазня живописцев и графиков — все это можно легко научиться делать, не имея даже маломальского таланта.
Артем попытался растолковать плотнику свои соображения. Тот, слушал внимательно, не перебивал, а когда Артем закончил, неожиданно подытожил:
— Выходит, в вашем деле таким, как Серега Паровозников, вольготно живется? Ежели простому человеку вместо хлеба мякину подсунуть, он сразу разберется, что к чему, а вот с книжкой или музыкой, видать, потруднее...
— Людей, Гаврилыч, не так-то просто обмануть... Настоящий талант — он как луч солнца: далеко светит. И всегда рано или поздно найдет дорогу к читателю или слушателю. Плохую книжку и читать не будут. Так же и пустая песня человека за душу не возьмет. Как говорится, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Кстати, всех этих ремесленников и не интересует, как люди относятся к их продукции...
—- Ну ладно, а как вот ты сам о себе думаешь? Художник ты? В альбоме-то много чего начиркано, так это все наспех. А настоящие-то картины есть у тебя?
— Если бы я не верил, что когда-нибудь напишу настоящую картину, — сказал Артем, — я бы давно краски и кисти забросил... И честное слово, поступил бы к тебе в ученики. Лучше быть хорошим плотником, чем плохим художником.
— Так я и разбежался тебя брать... В плотницком деле тоже талант нужен.
На следующий день, когда Артем вернулся из столовой, рядом с его грубой кособокой скамейкой-золушкой стояла ладная крепкая скамейка-принцесса. Она сияла на солнце древесной свежестью. Коричневые отполированные сучки, будто родимые пятна, были рассыпаны на гладкой поверхности. Казалось, четыре фигурные ножки сами выросли из широкой доски. Скамейка, в отличие от Артемовой, была сделана без единого гвоздя. И лишь в пазах застыл белыми пузырьками казеиновый клей. Мимо такой скамейки не пройдешь: остановишься, полюбуешься и присядешь. Сама тебя приглашает, уговаривает.
.
Глава двенадцатая
1
Артема уже все знали в поселке и, проходя мимо дома, здоровались по сельскому обычаю: мужчины снимали кепки, а женщины кланялись, певуче произнося при этом:
— Доброго здоровьичка-а!
Артем тоже кланялся, отвечал, что на «здоровьичко» пока не жалуется, желал всем доброго утра. Гаврилыч, занятый своим делом, на дорогу не смотрел. И вообще, если с кем он и здоровался, то делал это обстоятельно: вонзал топор в бревно, подходил к калитке, крепко жал руку, потом доставал табак, бумагу и закуривал. Начинался разговор о последних новостях и о дороге, которую никто не хочет ремонтировать. Человек, спешащий на работу, разумеется, не мог подолгу задерживаться, поэтому Гаврилыч охотно беседовал со стариками и старухами. Выкурив цигарку, внезапно обрывал неторопливый , разговор и, забыв про собеседника, снова брался за топор. А собеседник, несколько ошарашенный, еще с минуту топтался на месте, потом, вспомнив про дела, смущенный, уходил.
В субботу поздно вечером, когда на танцплощадке умолкла музыка, в калитку громко постучали. Артем наспех оделся и вышел. Над домом ярко светила полная луна. Доски у колодца серебристо блестели.
Стучал Кошкин. Он тоже, видно, только что соскочил с теплой постели, глаза его
часто-часто мигали, будто в них попала пушинка с подушки, а лицо было озабоченным.
— Там, у вокзала, сильно дерутся, — сказал он. — Надо что-то делать.
Еще не зная, что делать, Артем вместе с ним побежал к тускло освещенному вокзалу. Они немного опоздали. Драка только что закончилась, и один из парней стоял на коленях, согнувшись в три погибели. Даже при луне было видно, как побледнело его лицо. Парень прижимал обе ладони к правому боку и негромко стонал. Заметив приближающихся Артема и Кошкина, три других парня пустились бежать. Не раздумывая, Артем бросился вдогонку за одним из них. У железнодорожного пакгауза парень что-то выбросил. Предмет, холодно блеснув в лунном свете, упал в траву. У пульмана, стоявшего в тупике, Артем настиг беглеца и обхватил за плечи. Парень молча стал вырываться, и тогда Артем повалил его прямо на блестящие рельсы. Парень затих, дыша водочным перегаром. Артем поднялся и сказал:
— Быстренько вставай, и пойдем!
Тот покорно встал и пошел назад, где все еще стоял на коленях раненый. Возле него маячила фигура Алексея Даниловича. По дороге Артем поднял брошенный нож и положил в карман. Кошкин нагнулся над пострадавшим. Парень, не обращая на него внимания, молча разглядывал свою окровавленную ладонь.
— Олежка! — узнал подошедшего Кошкин. — Доигрался, сукин сын! — Взглянув на Артема, пояснил: — Первый драчун в поселке... В прошлом году судили паразита. Два года условно получил и вот тебе снова отличился!