Я разъярился, носился за Катькой по всему двору… А теперь бы я нисколько не обиделся, даже послушал бы охотно. Катька пищит, тоненько-тоненько, и приплясывает в такт. Забавно!

Им хорошо. Они втроем, а я здесь один. Им весело, ничего они, ну, совсем ничего не знают… И что гривна золотая потерялась, и что молоко я пролил. И что плохо мне теперь — как к студентам идти?

Должно быть, я вздохнул громко — Сашка поднял голову.

— Ты что?

Я взял и с горя все ему выложил. И про молоко, и про Мишину подначку. Он удивился:

— А Миша ведь здесь был. Вот только перед тобой.

Теперь удивился я:

— У тебя?

— У дядя Коли. Пошептались и ушли вместе, куда-то. Дядя Коля в город собирается, вечерним поездом. Может, Миша купить что просил — он же у вас хозяйственник. Мыло, гвозди — не знаю… А с молоком не горюй. Что-нибудь сделаем.

Он слазил в подвал, достал запотевшую крынку, вылил молоко в мое ведро:

— Так! Два литра есть. Восемь осталось;

Из-под печки вытащил большой бидон.

— Сиди, жди!

И бежать.

— Куда? — крикнул я в окно.

Он, не оборачиваясь, махнул рукой:

— По соседям…

Когда мы с Сашкой приволокли молоко в лагерь, там уже были объявлены розыски. Миша накинулся на меня чуть ли не с кулаками:

— Ты что с нашим молоком по деревне носишься? Сказано было — в лагерь!

— А ты почему врал, что на почту? — пошел я в контратаку.

И Миша, на удивление, стушевался. Покосился на Сашку, проворчал что-то невнятное и утащил ведро с молоком к поварам. Я сам не ожидал такой легкой победы.

После ужина дядя Володя собрался на шоссе, голосовать. Ему нужно было в районный центр, на междугородний телефон.

— Не жди, ложись спать, — сказал он мне. — Я, вероятно, заночую там в гостинице…

— Я в кино схожу с Сашкой. Можно? Сегодня «Три мушкетера».

— Давай…

Мы проводили его до шоссе, обождали, пока он сел в проходившую мимо машину, и бегом к клубу.

Лента старая, то и, дело рвалась. В зале зажигали свет. Д'Артаньян не говорил, а отрывисто каркал, не ходил, а передвигался рывками. Вот он у двери. Вот уже на середине комнаты. Вот еще раз дернулся — и уже за окном. Мы веселились — едва не свалились со скамьи. А взрослые возмущались. Ногами топали, механику кричали: «Сапожник!» И чего, спрашивается, кричать, — так еще смешнее.

Из клуба мы выскочили мокрые, как будто купались в одежде…

— Это еще что! — говорил Сашка. — Если бы он пустил фильм наоборот — вот была бы потеха. Лежит убитый. Подходит к нему д'Артаньян, тычет его шпагой, и убитый встает. В руки ему с земли летит шпага, он начинает драться с д'Артаньяном на дуэли. Подерутся и разойдутся задом в разные стороны… Или вот: человек садится за стол есть. И начинает выкладывать кушанья изо рта на тарелку. Оборжешься!

— Ты видел?

— Не обязательно видеть… И так можно себе представить. Понимаешь, все наоборот! Бросаешь камень — он летит тебе в руки. Пишешь контрольную — снимаешь пером с бумаги строчку за строчкой… Эх, был бы у меня знакомый киномеханик, мы бы с ним покрутили.

Сашка остановился, прислушался. Вся деревня уже спала, было тихо-тихо. Только откуда-то издалека доносились едва слышные звуки баяна. Наверное, у нас в лагере еще шли танцы.

Сашка повернулся ко мне:

— Пойдем, а?

— Сейчас?

— А что? Мой дядя уехал, твой тоже. Самый раз идти. Когда еще так случится?

— Ну, давай, — согласился я без особой радости.

Мы зашагали к кургану. С неба за нами следила луна. Я не поднимал головы, чтобы не видеть ее глазниц. Они напоминали что-то страшное, о чем сейчас не хотелось думать.

Неподалеку от кургана Сашка предложил:

— Посидим немножко.

Ага!.. Я вздохнул облегченно — как-то веселее, когда страшно не одному.

— Может, махнем лучше обратно?