Профессор, руководил отделением в санатории Stillachhaus, и большую часть обязанностей по лечению фрау Чайковской он возложил на свой штат. В оценке ее состояния Затхоф, который и не скрывал этого, полагался на впечатления, полученные им от его нечастых бесед с претенденткой, а также от ознакомления с записями о состоянии ее здоровья. Создается впечатление, что мысль о том, что она является Анастасией, несомненно, повлияла на его мнение. Он писал о ее «выраженном характере», что время от времени проявлялось в демонстрации «неблагодарности». Затхоф утверждал: «По моему мнению, даже не может быть речи о том, чтобы считать фрау Чайковскую злоумышленной мошенницей», отдавая должное ее нежеланию вступать в контакт с теми, кто старался дать ход ее делу. Он полагал что «невозможно, чтобы эта женщина происходила из низших слоев общества. Весь ее характер наделен столь ярко выраженными чертами, он настолько рафинирован, что даже если ничего не будет известно об ее происхождении, к ней нужно относиться как к представителю старинного, высокообразованного и, как я чувствую, исчезающего рода» {28}.

Эйтель со своей стороны описывал фрау Чайковскую как «скрытную, нервную, но приятную в общении и хорошо владеющую собой особу». На первом этапе и главным образом потому, что у него самого были не очень глубокие знания в области психиатрии, он согласился с диагнозом Бонхеффера о близком к психопатическому состоянии претендентки, возникшем благодаря ее явно намеренному желанию забыть свое прошлое. Им были отмечены очевидные провалы в памяти, а также и то обстоятельство, что, когда она не испытывала никакого давления со стороны, она по собственной инициативе начинала долго и подробно рассказывать о своем детстве, проходившем, по ее уверениям, при царском дворе. Для Эйтеля все это было свидетельством того, что «пациентка действительно пережила все то, о чем она рассказывала». С течением времени и несмотря на собственную недостаточную подготовку в области психиатрии, Эйтель стал критически относиться к мнению Нобеля и Бонхеффера, настаивая на том, что он не наблюдал «симптомов умственного расстройства и убедительных признаков психопатического состояния». Он, скорее, пришел к выводу, что претендентка была действительно Анастасией, он писал о ее «благородном характере» и о своем убеждении, что она «со дня своего рождения принадлежала к самым высшим слоям общества». Ссылаясь на личное мнение нескольких наиболее убежденных сторонников, как на документально подтвержденное показание, Эйтель таким образом заключает: «Можно прийти к выводу, что госпожа Чайковская фактически является великой княжной Анастасией» {29}.

Этот психологический портрет, как и многое другое в деле фрау Чайковской, стал объектом многих истолкований. Каждый соглашался, что она могла быть и вежливой, и общительной; в других случаях она выглядела подавленной и могла «взорваться» в неожиданном приступе плохого настроения. Все доктора считали ее умственно здоровой, но при этом находящейся в постоянном напряжении и часто в состоянии возбуждения. В одно и то же время она могла быть и само очарование, и черствой и бездушной, она могла быть и дружески настроенной, и оскорбительно высокомерной. Ни один человек, ни в те годы, ни во все последующие десятилетия, не мог сказать, что он действительно знает ее, поскольку она окружила свое «я» защитной стеной и тщательно скрывала ото всех свои глубинные мысли и чаяния. Нет сомнения, вокруг нее существовала какая-то аура трагической беззащитности, нечто, на первый взгляд такое отчаянное и беспомощное, что заставило многих прощать ей самые худшие проявления дурного настроения, нечто такое детское, как если бы она постоянно нуждалась в покровительстве и в защите.

Однако наибольший интерес в этих отчетах вызывают некоторые заключения по поводу проницательности и памяти фрау Чайковской. Она и те, кто поддерживал ее, всегда утверждали, что полученные ею черепно-мозговые травмы сделали любое воспоминание трудным и болезненным процессом и что ей приходилось вести постоянную борьбу с самой собой, чтобы вспомнить какие-то эпизоды из своей жизни. Это позволяло объяснить многое – ее отказ или неспособность вести разговор на русском, а также на английском или на французском языках, ее нежелание отвечать на вопросы об ее прошлом, ее мучительные попытки вспомнить имена, лица и даты, когда дать ответ было необходимо. Она заявляла, что забыла, как определять время по часам или как считать, что она неспособна отличить одну цифру от другой, и это при том, что она часто играла в солитер (карточный пасьянс). Еще она утверждала, что ей приходится постоянно напоминать себе, как надо одеваться, и что даже способность писать, и та покинула ее. Все – языки, слова, воспоминания и ежедневные необходимые обязанности, – все это требовало от нее чрезвычайных усилий и «постоянной практики, иначе она все забудет» {30}. Как утверждали сторонники фрау Чайковской, это было дополнительным свидетельством в пользу того, что она действительно должна быть Анастасией, ибо ну как могла бы самозванка и женщина, так сильно пострадавшая как физически, так и душевно, сохранить в памяти такое множество мелких деталей о жизни семьи императора?

Но так было на самом деле? Отчеты Нобеля и Бонхеффера оспаривают это распространенное мнение. Нобель отметил, что фрау Чайковская утверждала, что она никогда не читала никаких книг или журналов, в которых рассказывалось о семье Романовых. Это ложь, ее утверждение оспаривается во многих записях, посвященных развитию событий. Нобель отметил, что, когда она говорила о своем предполагаемом прошлом, она в большинстве случаев делала это «медленно и неуверенно». Однако свою неспособность отвечать на вопросы она приписывала головной боли или плохому состоянию здоровья. Нобель полагал, что она страдает уменьшением объема памяти, заявляя: «во всем, что касается недавних событий, ее память нормальна». Тем не менее он противоречит сам себе, отмечая, что она зачастую по собственной инициативе и с мельчайшими подробностями рассказывала о жизни в Царском Селе, о заграничных круизах на борту императорской яхты «Штандарт», об отдыхе в Крыму и о том, как она жила в Берлине. Она демонстрировала изумительную память, рассказывая о том, как ее лечили в Дальдорфе. По словам Нобеля, она рассказывала обо всем, что пережила там, «точно и без малейших колебаний», дополняя свой рассказ такими сложными деталями, как имена сестер и докторов, имена и названия болезней пациентов, бывших с ней в палате, и даже конкретные даты определенных событий, происшедших в этой клинике. И к этому нужно добавить кое-что еще: Нобель не смог найти исходной первопричины потери памяти или ограничения умственных способностей. По его мнению, все вышеназванные осложнения были скорее не результатом полученных травм, а просто «следствием принятого пациенткой волевого решения» {31}.

В свою очередь Бонхеффер тоже отметил, что фрау Чайковская могла точно вспомнить «имена бывших при ней сотрудников, имена медсестер, которые ухаживали за ней, и даже имена некоторых лиц, с которыми она встречалась во время ее пребывания» в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе, и все это вместе с бесчисленным количеством воспоминаний из своего детства. Однако при всякой попытке принудить ее к продолжению беседы она «часто избегала подробного ответа на вопросы, говоря, что ей слишком больно обсуждать свои воспоминания, или же, что она плохо себя чувствует и не способна найти подходящие выражения». Она настаивала – и при этом снова говорила неправду, – что не может прочесть все, что написано на немецком языке. Это, несомненно, странное утверждение, если учесть, что все собранные факты говорят об обратном. Бонхефферу не удалось установить «первопричину» очевидных провалов в памяти или добиться восстановления ее языковых способностей. Он написал: «Не присутствует ни одного из всех ожидаемых симптомов, которые должны были бы сопровождать поражение краниальных центров, ответственных за коммуникативные способности». Он высказывал соображения по поводу того, что по своей природе подобная сдержанность является скорее результатом умственной деятельности, а не телесного повреждения, результатом, намеренного, хотя возможно и неосознанного ухищрения с ее стороны, отражающего желание «подавить неприятные воспоминания» {32}.

Что это означало? Если считать, что Нобель и Бонхеффер были правы, то ранения, полученные фрау Чайковской в голову, были не такими тяжелыми, как это утверждают те, кто поддерживал ее. Это никоим образом не отразилось на ее очевидной неспособности уверенно говорить на русском, английском или французском языках или на ее способности хранить в памяти события. С этим утверждением согласился также и Эйтель, поскольку он тоже не смог обнаружить ухудшения ее умственных способностей в результате внешнего физического воздействия и таких ранений в голову, которые повлияли бы на ее память {33}. Если это был просто вопрос «воли», как думал Нобель, то остается выяснить: притворялась ли фрау Чайковская, что у нее нелады с памятью, или же она действительно страдала каким-то неизвестным психическим заболеванием, которое ограничивало ее возможности? Что сторонники, что противники претендентки – они в одинаковой мере видели в этом проявлении то, что хотели видеть – одни больную Анастасию, а другие – прожженную мошенницу.

В те полные сомнений месяцы подобные представления постоянно реяли над головой фрау Чайковской, поскольку никто из тех, кто окружал ее, действительно не знал, чему верить, а чему нет. Находясь в санатории Stillachhaus, сама претендентка чувствовала себя одинокой и несчастной. Она считала, что все оставили ее. Скорее всего она так и оставалась бы в комфортабельной изоляции в санатории, если бы не новое вмешательство Жильяра. Весной 1927 года он убедил графа Куно фон Харденберга добиться изгнания фрау Чайковской из Баварии, утверждая, что она является преступной самозванкой {34}. Когда об этом стало известно Зале, он попросил герцога Георга Лейхтенбергского, проживавшего в Баварии русского эмигранта и дальнего родственника Романовых, чтобы тот походатайствовал за претендентку и защитил ее интересы. Герцог дал согласие и пригласил последнюю пожить в его загородном поместье Зееон. Как он это объяснил, целью приглашения было «предоставить ей убежище в дружественно настроенной русской семье» до тех пор, пока ее вопрос не будет решен {35}.