Но если все это правда, то почему Ольга Александровна посылала письма фрау Чайковской, рассчитанные на очень близких людей подарки, включая семейный альбом с фотографиями? Все это, как считают сторонники претендентки, является доказательством того, что Ольга, конечно же, узнала в ней Анастасию и лишь позже изменила свое решение. Ее прощальное письмо, посланное ею Зале, исключает любую полемику. Позднее Ольга Александровна так оправдывала свои действия: «Я знаю, что мне совсем не нужно было так поступать, но я сделала это из жалости. Вы не можете себе представить, какое жалкое впечатление производила эта женщина» {70}. Если великая княгиня и могла совершать опрометчивые поступки, посылая письма и подарки, она почти наверняка делала это так, как она и говорила – руководствуясь чувством сострадания, а не в силу того, что признала в претендентке свою племянницу. Разумеется, что ни в одном из писем она ни разу не обратилась к претендентке «Анастасия» и не показала, что она тем самым признает существование каких-либо родственных отношений с ней. Точно так же она не подписала ни одно из своих писем как «тетя Ольга». В своей переписке с фрау Чайковской, которая велась на русском языке, она использовала формальное обращение «на Вы», а не «на ты», используемое в общении с близким человеком {71}.

Однако эти письма могли быть тайной программой действий. Перед тем как сделать любое публичное заявление, Ольга Александровна дожидалась сведений от Жильяра, который изучал наиболее запутанные аспекты этого дела. Ею открыто признавалось, что существует «множество важных деталей», которые, похоже, известны претендентке, и данное обстоятельство требует разъяснения, однако она просила Жильяра продолжать расследование в Берлине, ища ответы на вопросы в эмигрантских кругах, в которых вращалась фрау Чайковская {72}. До того как будет получено разъяснение, Ольга могла надеяться, что явно дружественные жесты с ее стороны обеспечат молчание Чайковской и тех, кто поддерживал ее, поскольку существовало постоянное опасение, что Ратлеф-Кальман выступит в печати с собственным изложением событий {73}. Зале со своей стороны в официальном меморандуме сообщил об истинном положении дел (хотя он и утверждал, что книга Ратлеф-Кальман правдива): Ольга Александровна, пояснил он, не могла дать определенный ответ на вопрос о личности претендентки непосредственно в ходе своего визита в клинику, но, получив больше сведений из Берлина и данные расследования, проводимого Жильяром, она смогла прийти к заключению, что невозможно, чтобы эта женщина была ее племянницей {74}.

Но если все это было так, то причем здесь все эти рассказы о тайных сомнениях Ольги, о мучавшей ее неспособности принять решение по данному делу? Практически все эти рассказы строились на сведениях, полученных из вторых, третьих и даже четвертых рук, и многие из них распространялись великим князем Андреем Владимировичем. Он, несмотря на полученные от Ольги Александровны уверения в том, что она не признала Анастасию во фрау Чайковской, утверждал противоположное, будучи убежден в том, что Ратлеф-Кальман и Зале едины в своем мнении. Усугубляя путаницу в и без того запутанном деле, Андрей Владимирович, который прилежно подхватывал и распространял все слухи, связанные с признанием прав претендентки, настаивал на том, что он не верил в то, что Ольга Александровна когда-либо признавала в ней Анастасию {75}. Несмотря на сомнения в те осенние месяцы 1925 года, в начале декабря Ольга писала Анатолию Мордвинову, бывшему адъютанту ее брата Николая II: «Каждый из нас изо всех сил пытался заставить ее сказать что-нибудь новое, но она повторяла только подходящие к случаю банальности. Когда мы спрашивали о каких-то сторонах прошлой жизни, она замолкала и только закрывала глаза руками. В ней нет никакого сходства, и нет сомнения, что она – не Анастасия… Я была глубоко тронута… Это – очень печальная история, и мне очень жалко эту запутавшуюся девушку… Маму все это совершенно не интересует, и она против моей поездки, но я должна поехать ради семьи» {76}. А принцессе Ирэне Прусской она написала следующее: «Нет совершенно никакого сходства… Она не смогла ответить ни на один из множества заданных ей вопросов о жизни семьи. Больно смотреть, как это несчастное создание пыталось убедить нас в том, что она – Анастасия… Ее голова битком набита всякими россказнями, множеством увиденных фотографий и всего прочего, так что в один прекрасный день она поразит мир своими «мемуарами». Мы все – господин Жильяр, его супруга, мой муж и в первую очередь старик Волков – мы все видели ее и разговаривали с ней, и ни один из нас не поверил в то, что она является нашей Анастасией. Многие утверждают, что мы все узнали ее, но потом моя мама приказала нам говорить, что она – не Анастасия. Это – страшная ложь! Я подозреваю, что это – шантаж, хотя многие из тех, кто никогда не видел Анастасию, кажется, верят в эту ложь. В течение тех четырех дней, что мы провели в Берлине, господин Жильяр и мой муж встречались со всеми русскими, в домах которых она проживала ранее, и таким образом им удалось выяснить множество важных деталей… Всему можно найти объяснения в этом деле, если только потратить на это время» {77}.

Во всех своих выступлениях Ольга Александровна никогда не отступала от этой позиции и подтверждала ее целым рядом писем, которые были написаны ею в следующем году. «Сколько бы мы ни старались, – писала она Татьяне Боткиной, – ни один из нас не смог узнать в этой пациентке любую из моих племянниц, будь то Татьяна или Анастасия, фактически же мы были убеждены в обратном» {78}. Однако достаточно скоро до Ольги стали доходить вести о сплетнях, слухах и об открытых заявлениях, которые настаивали на том, что она узнала фрау Чайковскую, а позже отказалась от нее. «Я подвергаюсь нападкам по этому поводу, – писала она, – со всех сторон. Письма о ней приходят отовсюду, и это просто ужасно! Никто не хочет верить, что мы не признали в ней нашу родственницу, и нам приходится выслушивать ужасные вещи. Сама она – очень приятный человек, но те, кто собрался вокруг нее – они все лгут» {79}. И несколькими месяцами позже: «Я так устала от всей этой берлинской истории! Письма и телеграммы идут со всех концов света, даже из Калифорнии. Люди обвиняют нас в преследовании личных интересов, в нежелании признать ее. Что за идиотизм верить во все это! Ну да Бог с ними! Но мы больше не намерены публиковать какие-либо опровержения» {80}.

Представление о том, что Ольга Александровна признала фрау Чайковскую своей племянницей, а затем отказалась от нее, стала центральной темой мифа, который был порожден этим делом, но он преследовал великую княгиню всю ее оставшуюся жизнь. Действительно, в ее высказываниях и в поведении имела место некоторая двусмысленность, и данное обстоятельство заставило подозревать худшее многих из тех, кто с симпатией относился к претендентке. Позднее на свет появились сказки, что на склоне лет Ольга вновь была охвачена сомнениями и что она доверительно сказала одному своему приятелю в Торонто, что она, конечно же, узнала в претендентке Анастасию. Согласно этой истории Ольга Александровна в конце концов была вынуждена отказать последней «под давлением семейных обстоятельств» {81}. Было ли это правдой или нет, было ли это простой слабостью или всесторонне взвешенным решением, Ольга с презрением относилась к любому намеку на то, что она проявляла какого-то рода нерешительность. Как и многие другие участники этого дела, она начала переписывать историю своей встречи с претенденткой в клинике Моммсена, подбирая для этой цели все более и более бескомпромиссные и противоречивые заявления, предназначенные для того, чтобы завуалировать любые сомнения.

В 1959 году Ольге Александровне помимо ее воли пришлось дать показания под присягой приехавшему к ней судье из Германии, который занимался судебным процессом по иску, поданному претенденткой с целью признания ее Анастасией. В ходе этой встречи, состоявшейся в консульстве Западной Германии в Торонто, Ольга пояснила, что ее письма и небольшие подарки фрау Чайковской были актом проявления «дружеских чувств по отношению к больному человеку, но не знаком признания родственной связи {82}. Затем возник вопрос о телеграмме, которая содержала указание не признавать в претендентке Анастасию и которую, как утверждают, Ольга, находясь в Берлине, получила от своей сестры Ксении. Хотя этой телеграммы не видел никто в мире, большая часть сторонников фрау Чайковской считают ее существование непреложным фактом. {83} «Я клянусь Богом, – заявила Ольга Александровна в своих показаниях, данных ею в консульстве, – что я никогда не получала от моей сестры Ксении, ни до, ни после моей поездки в Берлин телеграммы или письма, предписывающего мне не признавать претендентку. Все иные утверждения не соответствуют действительности» {84}. Когда ее спросили о письме, которое она отправила Зале 31 октября 1925 года и в котором она писала: «невозможно доподлинно утверждать, что она не Анастасия», Ольга стала запутывать следствие. Первоначально она отрицала сам факт существования такого письма. Когда ей показали копию этого письма, она стала настаивать, и очень неубедительно, что это не она писала его. Когда же кто-то из присутствующих осмелился напомнить ей, что под письмом стоит ее подпись, она в конце концов вышла из себя, говоря: «Если я и писала это письмо, сегодня я уже не могу сказать, почему я прибегла к тем словам, поскольку то лицо, о котором идет речь, не является Анастасией!» {85} Совершенно недвусмысленно не желая признать, что она когда-либо допускала хотя бы малейшее сомнение, Ольга Александровна приходила во все большее и большее возбуждение, если она вообще соглашалась ответить на вопросы, ее ответы становились «короткими и уклончивыми», и наконец, с ней случился истерический приступ, и сотрудники консульства вынуждены были вызвать доктора. Однако она еще до его прихода решила противоречивую проблему свидетельских показаний, объявив процесс снятия показаний законченным, и бросилась прочь {86}.

В то время Ольга совместно с писателем Йеном Ворресом работала над своими мемуарами, последние, так же как и ее показания под присягой, были отредактированы с целью устранить любой намек на сомнения в вопросе идентификации личности претендентки и содержали утверждения и эпизоды, находящиеся в противоречии с показаниями других лиц. Когда в 1964 году, четыре года спустя после смерти великой княгини, ее мемуары, наконец вышли из печати, они представляли собой не столько отчет о фактических испытаниях, через которые ей пришлось пройти, сколько усилия, направленные на преуменьшение ее сомнений. Так, например, она настаивала на том, что, как только она вошла в комнату пациентки, она сразу же спросила по-немецки: Ist das die Tante? («Это тетя?»). «Это, – заявила Ольга, – сразу же поразило меня» {87}. Ни одному из тех, кто присутствовал там, даже Жильяру, не вспомнилась эта мизансцена, и если бы такое событие имело место, он непременно включил бы его в отчет как свидетельство против фрау Чайковской. Ольга настаивала, что «создается впечатление, что претендентка не понимает ни слова по-русски», хотя всего лишь через пять недель после встречи в Берлине она писала Анатолию Мордвинову обратное, говоря: «Создается впечатление, что она понимает русский, однако отвечает при этом только на немецком» {88}. Кроме того, в мемуарах было еще одно заявление: «Как только я села у ее кровати в приюте при клинике Моммсена, я почувствовала, что вижу перед собой чужого человека. Настолько прочной была духовная связь, установившаяся между моей дорогой Анастасией и мной, что ни время, ни страшные испытания не могли повлиять на нее. Я не знаю, как в действительности можно назвать это чувство, но я знаю наверняка – здесь его не было» {89}.

Нет сомнений, фрау Чайковская имела небольшое сходство с Анастасией; возможно, она хорошо знала, как произвести впечатление, или же могла сделать вид, что ей известны такие глубоко личные стороны жизни семьи Романовых, что Ольга, так же как и Волков и Жильяр, не могла тут же и без тени сомнения вынести приговор. Ей нужны были новые доказательства, чтобы она могла убедить себя в том, что претендентка не является ее племянницей. Уж если великая княгиня действительно столкнулась с очевидным плутовством, в чем она позднее всех убеждала, зачем же тогда она вновь и вновь приходила к постели фрау Чайковской? Оказавшись лицом к лицу с этими противоречиями, сын Ольги Александровны, Тихон, стал утверждать, что его мать «сразу же увидела», что претендентка не является Анастасией, «и была готова сразу же вернуться домой», но осталась в Берлине из жалости, «повинуясь своему необычайно доброму сердцу». Зале, утверждал он, «настаивал», чтобы Ольга Александровна «осталась еще на несколько дней, потому что эта бедная больная женщина долго и с нетерпением ждала этой встречи, и если она тут же уедет, это будет очень жестоко по отношению к ней». {90}