В ходе всей беседы, вспоминал он, фрау Чайковская говорила на немецком языке, а он чередовал русскую речь с немецкой. Она понимала русский, говорил он, и, разговаривая с ним, «подбирала немецкое слово взамен русского» {62}. На деле, как пояснил Глеб, она сделала это только раз, а именно произвела перевод одного русского слова на немецкий, когда Глеб рассказывал ей что-то и забыл, как по-немецки будет «белка». «О, я знаю, – перебила его претендентка, – белка по-немецки будет Eichbörnchen» {63}. И тем не менее на основании этого единственного русского слова Глеб приходит к заключению, что она «не только в совершенстве владеет русским языком, но она также сохранила то уникальное произношение, которое я не встречал нигде за исключением ее собственной семьи» {64}. Но, правда, помимо этого единственного случая он признался: «Я не помню такого, чтобы великая княжна говорила на русском языке со мной или в моем присутствии». {65}

Но самым впечатляющим событием этой встречи стали поразительные и глубоко личные сведения, знание которых вновь продемонстрировала фрау Чайковская и владеть которыми, как утверждали ее сторонники, могла бы только настоящая Анастасия. В один из дней она спросила, привез ли Глеб «своих смешных животных». Все, за исключением Глеба, не могли понять, о чем идет речь, но Глеб быстро достал папку с рисунками, которые он сделал, чтобы те служили в качестве иллюстраций к его аллегорическим рассказам, героями которых были животные; некоторые из рисунков были новыми, а другие относились ко времени его пребывания в Тобольске. Это были те рисунки, которые его отец тайком проносил в дом губернатора, чтобы развлечь Анастасию и Алексея. Претендентка определила их без особого труда {66}.

Это было убедительным доказательством: кто, как не Анастасия мог знать об этих рисунках или определить те из них, которые были сделаны во время пребывания в Тобольске? И все же этот рассказ не столь убедителен, как может показаться на первый взгляд. Вопреки тому что Глеб в 1938 году написал в своей книге по данному поводу, фрау Чайковская никогда не спрашивала о его «смешных животных» или же позволяла сделать вывод, что она знает об их существовании. Фактически именно Глеб первым поднял этот вопрос, как он это подтвердил по трем не связанным между собой поводам: первый раз перед Ратлеф-Кальман, второй раз в своей книге о семье Романовых, написанной им в 1931 году, и, наконец, в своих письменных показаниях под присягой; и лишь позднее он стал подавать эти события в ином изложении {67}. По его словам, он упомянул эти рисунки, «чтобы разбить лед», «чтобы упростить течение беседы» {68}. Хотя фактически дело было не в вопросе о том, кто первым заговорил на эту тему, но скорее в очевидной способности претендентки отделить старые рисунки от сделанных недавно, ее способности испытать «то чувство боли, которое охватило ее», едва она увидела рисунки, сделанные в Тобольске, и ее пояснения: «Вы сделали это тогда, в Сибири» – вот что представлялось таким убедительным {69}. Высказывались предположения, что она просто угадывала, какие рисунки были сделаны в Сибири, потому что «хотя бы некоторые из них» были помечены датой написания рисунка в нижней части листа {70}. Однако это маловероятно, поскольку лишь немногие работы имели такие пометки {71}. Хотя для тех, кто не верил, что фрау Чайковская является Анастасией, существовало и более простое объяснение: просматривая рисунки, претендентка могла ограничиваться только какими-то неопределенными высказываниями о Сибири вообще, а впечатлительный Боткин истолковал их таким путем, который в наибольшей степени соответствовал представлению о том, что претендентка и есть великая княжна.

Это представляется вполне вероятным, особенно если учесть несколько сомнительные утверждения Боткина, его готовность пренебречь противоречащими доказательствами и вносить изменения в свою трактовку событий. Подобные вещи никоим образом не создавали ему хорошей репутации у эмигрантской общины. Там, где его сестра Татьяна просто не пользовалась авторитетом в силу позиции, занимаемой ею в этом деле, Глеб открыто гордился количеством приобретенных им врагов, он даже свою сестру обвинял в предательстве. Для Глеба каждый, кто был знаком с фрау Чайковской и отказывался признать в ней Анастасию, заслуживал обвинения в сокрытии фактов, в отказе спасшейся великой княжне в праве на имя, титул и собственную личность. Он по своему характеру был скорее мистиком, нежели человеком практических дел, и данное обстоятельство позволяло ему выдвигать подобные обвинения в ходе его служения тому, что он полагал правым делом. Он взял на себя роль идейного борца, и у фрау Чайковской никогда не было более убежденного (и в высшей степени вредоносного) сторонника, чем этот человек, который считал, что, помогая ей, он продолжает служить семье императора.

К началу 1928 года, после почти 10 лет сплетен, расследований и претензий фрау Чайковской на имя и титул великой княжны Анастасии, дело окончательно запуталось. В 1927 году Ратлеф-Кальман, и во многом вопреки желанию претендентки, опубликовала серию статей по ее делу. В первый раз общество смогло прочесть о спорах вокруг признания и непризнания, о характере шрамов, владении языками, о провалах в памяти и манерах фрау Чайковской. Это была исполненная трагизма сказка, которая стала реальностью, переполненной интригами и всепобеждающей атмосферой тайны. В Берлине испуганное лицо Чайковской смотрело на мир с газетных полос и страниц журналов, которые вели полемику и анализировали ее дело. Однако не только в Берлине со всепоглощающим вниманием следили за этой сказкой, создавалось впечатление, что этим увлечена вся Германия, а также вся Европа и даже Америка {1}.

Чем дальше разворачивались события, тем сильнее становилось впечатление, что вся эта история неразрывно связана с аферами и интригами. На фоне постоянного роста слухов и противоречивых сообщений укрепляли свои позиции точки зрения и мнения, отстаиваемые обеими сторонами. Заголовки газет, освещающих это дело, демонстрировали исключительную последовательность только в одном – беспорядочности и непоследовательности. Они почти одновременно заявляли, что фрау Чайковская была разоблачена как большевистский агент, на следующий день сообщалось, что она «призналась» в том, что является актрисой из Румынии; в один месяц объявлялось, что под ее «маской» скрывается заводская рабочая из Польши, а в следующий – что она является невестой хорошо известного гангстера из Прибалтики {2}. Угроза судебного преследования чередовалась с опровержениями, а им на смену появлялись требования арестовать фрау Чайковскую. Столкнувшись с такой неопределенностью в развитии событий, Глеб Боткин решил, что будет лучше всего, если претендентка уедет из Европы. После возвращения Боткина из замка Зееон с ним связалась Маргарита Дерфельден, лицо, которое играло важную роль в общественной жизни Нью-Йорка, покойный муж которой нес службу в личном конвое вдовствующей императрицы. Маргарита Дерфельден также поддерживала дружеские отношения с троюродной сестрой настоящей Анастасии, княгиней Ксенией Георгиевной, которая жила на Лонг-Айленде, и ей удалось организовать встречу, на которой Боткин рассказал о деле фрау Чайковской {3}.

Случилось так, что, когда туда приехал Боткин и стал рассказывать свою историю о том, как он узнал в претендентке Анастасию, в имении «Кенвуд», которое принадлежало Ксении Георгиевне на Лонг-Айленде, оказался дядя последней, принц Христофор Греческий. «Когда он описывал свой визит к ней, – писал принц, – искренность Боткина не вызывала сомнений». Выслушав этот рассказ, Ксения Георгиевна, «разразилась слезами» и неожиданно воскликнула: «Мы должны привезти ее в Америку! Я оплачу все расходы, и она может жить в моем доме!» {4} «Я думала, если я возьму ее к себе, – так позднее говорила Ксения Георгиевна о претендентке, – можно будет избежать шумихи, связанной с этим делом. Это казалось мне таким простым, и я была убеждена, что как только у меня окончательно пропадут все сомнения, я тогда смогу обратиться к влиятельным членам нашей семьи». А в первую очередь Ксения Георгиевна утверждала: «Я чувствовала, что если претендентку изолировать от лиц с сомнительными намерениями, которые пытаются внушить ей какие-то воспоминания, я тогда смогу получить действительное представление о ее характере и личности. Если она будет несомненной самозванкой, мои действия спасут нашу семью от множества неприятностей, а если она действительно оказалась Анастасией, то даже подумать страшно о том, что ничего не делается для нее» {5}.

В субботу 28 января 1928 года, облаченная в новое дорогое зимнее пальто белого цвета, фрау Чайковская покинула замок Зееон. «Господствует всеобщее чувство сострадания к бедной несчастной княгине Ксении, – писала Фэйт Лейвингтон, – она не имеет никакого представления, во что ввязалась» {6}. В сопровождении шотландки Агнесс Гэллахер, няни дочери Ксении Нэнси, Чайковская отправилась в Шербур, чтобы взойти на борт лайнера «Беренгария», направляющегося в Нью-Йорк. Как вспоминала Гэллахер, во время их остановки в Париже претендентка заказала для них обоих завтрак, и причем на французском языке – это первый подтвержденный свидетелем пример того, что она хотя бы в малой степени владела этим языком. Сама Гэллахер по-французски не говорила, и в силу этого не имела никакого представления о том, что на самом деле сказала фрау Чайковская, правда, официант должным образом доставил завтрак к их столу. Но это было исключение, разовое отклонение от установленного порядка, которое больше не повторялось в течение последующих трех десятилетий; на практике же, как вспоминала Гэллахер, она в течение всего путешествия говорила с претенденткой на английском языке. В конце концов результатом необходимого общения стало «увеличение плавности речи»; как говорила Гэллахер, к тому времени, когда они приплыли в Нью-Йорк, фрау Чайковская «говорила на английском языке совершенно легко» {7}.