Ну и наконец, вы знаете, что все так называемые доказательства, претендующие на то, чтобы опровергнуть доводы в ее пользу, представляют собой не что иное, как подтасовки, фальсификации, ложные показания подкупленных свидетелей, а также злобные и глупые инсинуации. За то, что вы лично убеждены в том, что претендентка действительно является Великой княжной Анастасией Николаевной, достаточно убедительно говорит тот факт, что на протяжении всей вашей войны с ней вы никогда не сделали ни одного правдивого заявления, не упомнили хотя бы единого факта, а прибегали исключительно к подлейшей клевете и к самой нелепой лжи. По сравнению с тем злом, что творите Вы, Ваше Императорское Высочество, бледнеет даже ужасное убийство Императора и его семьи, а также моего отца, совершенное большевиками! Проще понять преступление, совершенное бандой обезумевших и пьяных дикарей, чем спокойное, последовательное и бесконечное преследование одного из членов своей семьи… Единственная вина Великой княжны Анастасии Николаевны заключается в том, что, являясь единственным правомочным наследником усопшего Императора, она стоит на пути ее алчных и бессовестных родственников» {46}.

Это, как настаивал Боткин, был тщательно продуманный ответ, намеренно составленный так, чтобы «он служил поводом для обвинения в злостной клевете или хотя бы в искажении фактов». Но, по его утверждению, он остался без внимания. Американские власти обязательно встали бы на позицию заявления, сделанного в Копенгагене и утверждавшего, что претендентка является мошенницей. Намеренно провоцируя Ксению Александровну, Глеб надеялся, что она выступит с угрозой судебного преследования претендентки и таким образом окажется вынужденной участвовать в полемике в зале суда, а результатом этого будет привлечение доказательств, свидетельствующих в пользу претендентки. Однако Глеб вынужден был признаться, что «для него оказалось невозможным сдерживать себя» в процессе написания письма, и что, составляя его, он «выплеснул все негодование и горечь» по поводу того, что, по его искреннему убеждению, было не чем иным, как бессердечным отторжением уцелевшей Анастасии членами ее собственной семьи {47}.

Но намерения намерениями, а действия Боткина нанесли делу непоправимый ущерб. Он ведь не только отправил это оскорбительное письмо Ксении Александровне, он также усугубил причиненный вред, передав это письмо в средства массовой информации, которые, всегда падкие на сенсацию, подхватили его и напечатали полностью в газетах всего мира. В ужас пришла даже сестра Глеба, Татьяна. Она, правда, пыталась объяснить такой шаг своего брата как типичный «для его импульсивного характера», но это его «жалкое письмо», по ее мнению, «теперь сделает невозможной для Романовых любую попытку признать Анастасию» {48}. Раздраженная подобным поведением и испытывая глубоко укоренившееся недоверие в отношении Фоллоуза и его «Корпорации Гранданор», Татьяна заявила, что она больше не будет поддерживать ни своего брата, ни его действия. Глеб ответил на это в своей обычной манере, в открытую обвинив свою сестру в обмане {49}. Он даже высказал предположение, что она тоже входит в состав того, что он назвал «подлинной кликой средневековых интриганов», вознамерившихся лишить претендентку ее имени и наследства {50}. Он публично назвал великих княгинь Ксению Александровну и Ольгу Александровну «чудовищами», которые совместно с Жильяром «решили уничтожить» женщину, о которой они знали, что она является «их родной племянницей», чтобы иметь возможность присвоить ее наследство {51}. И при этом Глеб выразил крайнюю степень изумления по поводу того, что он оказался «покинут всеми родственниками и друзьями, которые живут в Европе, и не ожидает получить от них какие-либо вести вплоть до того дня, когда наступит полное восстановление доброго имени Анастасии» {52}.

Фрау Чайковская, она же Анна Андерсон, со своей стороны, избегала участия в этой буре, поднятой от ее имени полным добрых намерений, всегда верным ей и безнадежно безрассудным Глебом Боткиным. В начале 1929 года она выписалась из отеля «Гарден Сити» и возвратилась к Энни Бэрр Дженнингс, и стала участвовать в вечеринках, чаепитиях и обедах, которые устраивала хозяйка, чтобы благодаря такой гостье пустить пыль в глаза высшему обществу Нью-Йорка {53}. Однако вскоре и несмотря на новые дорогие наряды, которыми снабжала ее хозяйка, Андерсон стала уставать от этого спектакля. Ей очень нравилось спать в постели, отведенной ей хозяйкой дома, ездить по городу в лимузине с личным шофером ее хозяйки, делать покупки в магазинах на 5-й авеню, тратя деньги с кредитного счета Дженнингс, и есть блюда, которые готовил для нее повар хозяйки, но ее неприязненное отношение к незнакомцам и нежелание быть на публике привело к ставшим привычными внезапным приступам раздражения, истерии, частой смене настроений и нелепым обвинениям. Страдая от усиливающегося параноидального психоза, Чайковская начала жаловаться на то, что за ней постоянно шпионят, что ее телефоны прослушиваются, и утверждала, что Дженнингс то держит ее в качестве пленницы, то пытается похитить ее наследство {54}.

Летом 1930 года обстановка накалилась до предела. Вечером 14 июля Чайковская случайно наступила на одного из тех двух длиннохвостых попугайчиков, которых подарила ей Ксения Георгиевна. Всю ночь она провела то в рыданиях, оплакивая своего любимца и требуя, чтобы ей дали другого попугайчика. В ту ночь в апартаментах Дженнингс никто не сомкнул глаз, и никто не знал, что принесет с собой следующее утро. Как всегда последовательная в своей непоследовательности, Андерсон утром покинула квартиру Дженнингс, решив, что справиться с горем ей поможет посещение магазинов на деньги хозяйки. Однако когда Андерсон попыталась оплатить свои новые приобретения, она узнала, что Дженнингс утром закрыла ее кредит. Вне себя от гнева Андерсон возвратилась в апартаменты и начала новый скандал с истерикой, добавив к нему обвинения предыдущей ночи. Она попыталась наброситься с кулаками на прислугу и закончила тем, что ее голую, поймали на крыше, стараясь затащить обратно в дом и не обращая внимания на ее истошные крики {55}.

Нужно было принимать какие-то меры; в течение нескольких следующих дней Андерсон встала в самом центре переполненного универсального магазина и начала выкрикивать на ломаном английском оскорбления и обвинения в адрес Дженнингс. В апартаментах своей хозяйки она, сидя на окне, бросала бюсты, статуэтки и прочие безделушки в ничего не подозревающих пешеходов внизу; она угрожала слугам физической расправой, а также заявляла, что намерена убить себя {56}. Хотя Андерсон были свойственны и депрессия, и непредсказуемая смена настроений, в Нью-Йорке она перешла все границы дозволенного. Ее возмутительное поведение было свидетельством серьезного нервного расстройства. Используя деньги и связи, Дженнингс подыскала трех докторов, которые, не утруждая себя осмотром пациентки и даже не встречаясь с ней, согласились за гонорар в 1250$ (примерно 64 000$ в ценах 2011 года) объявить Андерсон страдающей маниакальным психозом и нуждающейся в госпитализации. Вооруженная авторитетным мнением врачей-специалистов, Дженнингс убедила Высший суд штата Нью-Йорк подписать документы о заключении под стражу, из которых следовало, что претендентка страдает манией преследования и «представляет опасность для себя и окружающих». В ночь на 24 июля санитарка и два помощника насильно вытащили Андерсон из дома Дженнингс и отвезли в дорогой дом отдыха «Четыре ветра» в Катонахе, штат Нью-Йорк. За счет Дженнингс Андерсон пробудет здесь больше года {57}.

Анастасия Чайковская, она же Анна Андерсон, исчезла, спрятанная за стенами элитного дома отдыха «Четыре ветра», однако весь мир по-прежнему был очарован ее историей, и никого не беспокоило, что главная героиня этой сказки против своей воли заперта в психиатрический клинике. В те годы происходило окончательное формирование мнений. Претендентка на титул великой княжны Анастасии для некоторых так и осталась загадкой, но независимо от отношения к ней, как только Андерсон сошла со сцены, и ее сторонники, и ее противники стали отстаивать свои убеждения с рвением религиозных фанатиков. В первых рядах тех, кто заявлял, что знает абсолютную истину, кто разыскивал и доводил до всеобщего сведения взаимоисключающие доказательства, были два действующих лица с диаметрально противоположными воззрениями, одинаково убежденные и бескомпромиссные – Гарриет фон Ратлеф-Кальман и Пьер Жильяр. Не случайно, что эти двое, испытывающие презрение друг к другу, обвинявшие друг друга по любому поводу в обмане и подтасовке фактов, ведшие войну публично на страницах газет и претендовавшие на роль летописца дела Андерсон, только укрепляли репутацию последней как живой легенды.

По мнению Ратлеф-Кальман, Романовы сделали первый выстрел в этой войне общественных мнений в январе 1926 года, когда Ольга Александровна позволила копенгагенской газете National Tidende опубликовать статью, в которой говорилось о ее поездке в Берлин и о том, что она не признает права претендентки на титул великой княжны. Ответ Ратлеф-Кальман последовал спустя два месяца в виде статьи журналистки Беллы Коэн, опубликованной на страницах газеты New York Times. Это были два диаметрально противоположных варианта изложения дела Андерсон, что еще больше запутало ситуацию с установлением ее личности. Объемистое досье, собранное Ратлеф-Кальман, производило впечатление, кроме того, у многих вызывало опасение ее намерение опубликовать свои записи. После посещений претендентки в октябре 1925 года ходили постоянные слухи, что Ратлеф-Кальман ведет активный поиск издателя, готового опубликовать ее рукопись, а ни одна из сторон, участвующих в полемике, не хотела, чтобы эта книга вышла из печати. Даже сама Чайковская убеждала Ратлеф-Кальман не публиковать эту историю. И сторонники, и противники – все просили ее не выносить вопрос на всеобщее рассмотрение, зная, что такие действия приведут к возникновению отвратительных поисков виноватых и не дадут ничего, кроме гневного обмена обвинениями. Но переубедить Ратлеф-Кальман не смогли, и в феврале 1927 года газета Berliner Nachtausgabe начала публикацию ряда собранных ею материалов по этому делу. Это была серия статей, в каждой из которых открыто отстаивалась позиция Чайковской и резко критиковались те, кто обличал ее.