Возможно, что такая резкая реакция Андерсон обязана интересом, который вызвала эта книга и который последняя, судя по всему, связывала, и, возможно, правильно, с неожиданным повторным наплывом автомобилей и автобусов с незваными туристами, которые снова заполнили улицы Унтерленгенхардт и вновь старались заглянуть за стены ее сада, пытаясь своими глазами увидеть эту женщину, которая может быть является великой княжной, образ которой запечатлела на экране Ингрид Бергман, эту одинокую и загадочную фигуру, занимающую центральное место в одной из величайших загадок века. Даже то обстоятельство, что в 1967 году суд вынес отрицательное решение по ее апелляции, не смогло в сколько-нибудь значительной степени ослабить эмоциональный настрой или интерес общества, проявляемый к ней. Ни один человек не мог дать удовлетворительное объяснение природе ее шрамов или объяснить очевидное наличие у нее знаний, которыми могут владеть только близкие люди; никто не мог удовлетворительно объяснить полученные в ряде случаев положительные результаты фотографического сопоставления и графологических исследований или же дать исчерпывающее объяснение убедительным на вид признаниям права на титул великой княжны, сделанным великим князем Андреем Владимировичем, княгиней Ксенией Георгиевной, братом и сестрой Боткиными или же Лили Ден. И данный процесс продолжался и продолжался – это медленное накапливание занимательных подробностей, которые капля за каплей наполняли содержанием современную легенду. В июле 1965 года Йен Лилбэрн уговорил обычно неуступчивую претендентку встретиться с князем Александром Никитовичем Романовым, внуком великой княгини Ксении Александровны. Александр никогда не встречался с Анастасией, но после того как он провел два часа с Андерсон, беседуя в ее саду, он признался Лилбэрну, что, по его мнению, последняя не может не быть великой княжной, поскольку она так сильно похожа на его бабушку и на его тетку княжну Ирину Юсупову {5}. Нечто похожее на данный случай произошло в 1967 году, когда репортер брал интервью у старой балерины Матильды Кшесинской в ее доме в Париже. Кшесинская, которая была любовницей Николая II до его женитьбы, а затем морганатической супругой, а позже вдовой великого князя Андрея Владимировича, видела Анастасию на расстоянии и только в ходе редких общественных церемоний, но ее муж представил ее Андерсон, когда та останавливалась во Франции в 1928 году, на пути в Америку. Даже спустя тридцать девять лет бывшая балерина говорила: «Я по-прежнему убеждена, что она – это Анастасия. Вы должны понять, когда она посмотрела на меня этими своими глазами, ну, как бы это сказать, она посмотрела на меня глазами императора, это был в точности тот же взгляд, который был у императора» {6}.

Замеченное сходство с родственниками старшего поколения, сохраняемая в течение семидесяти лет память о глазах бывшего любовника – все это было настолько неопределенным, настолько напоминающим то непостижимое нечто, которое убедило таких людей, как Татьяна и Глеб Боткины и княгиня Ксения Георгиевна. Но для Андерсон все это ничего не значило. Слишком все запоздало, для того чтобы внести какие-то изменения в жизнь, катившуюся к концу. Если она когда-либо и была заинтересована в достижении юридическим путем целей своего иска, то после решения не в ее пользу, которое было вынесено Ганзейским высшим земельным судом, ей стало все безразлично. В то время как юристы Андерсон готовились оспорить это решение в Верховном суде Западной Германии, Андерсон отказалась от дальнейшего участия в этом процессе. Когда суд вынес свое решение, ей – если считать годом ее рождения год рождения Анастасии – было шестьдесят шесть лет, и она стояла перед будущим, столь же неясным, как и все, что было в ее бурном прошлом. Полностью зависимая от щедрости покровителей и от помощи ряда пожилых дам, которые ухаживали за ней, Андерсон не имела ничего, что она могла бы назвать своим – даже имени и социального положения. Аристократическая роскошь апартаментов семьи фон Клейст, а также замка Зееон и поместья Ксении Георгиевны на Лонг-Айленде уходила в далекое прошлое, а ее владения теперь уменьшились до размеров небольшого домика на окраине Шварцвальда и заросшего сада при нем. Вопреки воле владелицы они оказались низведенными до уровня развлечения для приезжих экскурсантов, стали исторической диковиной, дразнящим ложными надеждами вопросительным знаком, по поводу которого в мире спорят и ломают копья завороженные самим фактом существования их хозяйки.

Те годы, и это верно, вместили в себя и некоторое краткое отклонение от привычного течения событий. Русский эмигрант по имени Алексей Милюков приехал в деревню Унтерленгенхардт, вооруженный рекомендацией от Глеба Боткина. В ходе бесед, в которых Андерсон и ее гость разговаривали о ее жизни и часами обсуждали перспективы ее дела, Милюков оказался для Андерсон скорым на ответ противником в этом словесном поединке. Вскоре Милюков попросил разрешения записать их разговор на магнитофонную ленту, и, как ни странно, она согласилась. Эти беседы, которые шли на английском языке с дополнениями на немецком, лишь только изредка касались вопросов, имеющих отношение к ее иску, но соображения, высказанные ею, были то забавными, то возмутительными, а то и наводящими на размышления. «Вы знаете, – сказала она Милюкову, – я не самый приятный в общении человек, я не сахар» {7}. Андерсон неохотно говорила о ранних годах своей жизни, зато она с большим удовольствием выбалтывала имена и рассказывала о запутанных отношениях среди некоторых аристократов Германии, а также высказывала свои соображения по вопросам морали и нравственности, поскольку она читала все, что рассказывалось об их деяниях в прессе. Когда Милюков пытался убедить ее, чтобы она рассказала о событиях в Екатеринбурге, она почти всегда отказывалась, говоря: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо грязи!» {8} Однако временами она говорила поразительные вещи: однажды она резко оборвала Милюкова, когда тот напомнил о ее попытке самоубийства в 1920 году, заявив: «Я никогда не прыгала в тот канал! – и даже гордо добавила. – У меня есть на что опереться!» {9}

Однажды она так отозвалась о жене князя Кирилла Владимировича, великой герцогине Виктории Мелите: «Свинья, самая настоящая свинья» и резко осудила ее дочь Киру, ту, которая открыто выступила против ее иска, сказав, что «у нее ума не больше чем у официантки!» Однако больше всего презрения она припасла для «моего смертельного врага», «для той твари Баттенберга» – такие слова она припасла для лорда Маунтбэттена. Казалось, она винила его не только за Юджинию Смит, но также и за книгу Мэсси, за то, что она проиграла дело в суде, за всех тех, кто не хотел признавать в ней Анастасию, и даже за автобусы с туристами, которые приезжали в Унтерленгенхардт; все это, настаивала она, было «заговором», направленным против нее, имеющим целью измотать ее и свести с ума {10}.

Она не сомневалась, что вокруг нее были одни враги и что, возможно, они были подосланы Маунтбэт-теном. Андерсон не доверяла никому из тех, кто был возле нее в деревне Унтерленгенхардт. Наверное, не было более преданных ей людей, чем принц Фридрих Саксен-Альтенбургский и баронесса Моника фон Мильтитц, которая принадлежала к числу тех дам, которые жили вместе с Андерсон и ухаживали за ней, но в беседе с Милюковым она для этой пары не нашла ничего, кроме презрения, постоянно унижая их и стараясь убедить всех, что никому из них доверять нельзя. Принц, говорила она, «постоянно интригует против меня», и она заставила Милюкова поклясться, что он будет хранить в тайне содержание ее планов и писем, поскольку преданному ей Фридриху «было невозможно доверить хоть что-либо!» {11} Что же касается баронессы фон Мильтитц, то чтобы та ни делала, все было плохо для Андерсон, и если принцу Фридриху она просто не доверяла, то баронессу она откровенно ненавидела, называя ее «змеей» и «исчадием ада» {12}.

«Боткин – это мой единственный друг, – с нескрываемой грустью сказала Андерсон Милюкову, – я доверяю только Боткину и никому больше» {13}. И хотя Глеб вел регулярную переписку с ней, эти двое не виделись друг с другом с 1938 года. В том году он окончательно расстался с канонами установленной религии, основав свое собственнное течение «Церковь Афродиты». Будучи по характеру мистиком, в юности Глеб всерьез думал о том, чтобы стать священником; в своей первой книге, которую он издал в 1929 году и назвал «Бог, который не смеялся», он изложил автобиографическую в своей основе повесть о молодом русском, который в поисках ответа на свои религиозные чаяния обращается к культу Афродиты {14}. Убежденный в том, что ответственность за все беды современного мира лежит на мужчинах, Боткин в своей новой «Церкви Афродиты», которую он возглавлял в ипостаси самоназначенного архиепископа, воспринял истину как торжество женского начала и как воплощение надежды на то, что все ужасы двадцатого столетия для него остались в прошлом. Конечно же, это была языческая церковь с поклонением языческой богине и стремлением соединить в одно целое и чувства, и плоть, однако несмотря на весь свой эксцентризм и особенности «Церковь Афродиты» прочно стояла на традициях русского сектанства, взяв на вооружение обряды и традиции русских староверов {15}.

В 1965 году Глеб Боткин и его жена Надин переехали в город Шарлотсвилль, штат Вирджиния, где жила их дочь Марина вместе с мужем-адвокатом Ричардом Швейцером и детьми. В письмах к Андерсон Глеб описывал свой новый дом в лирических тонах. «Здесь все напоминает мне о Царском Селе, – писал он, – поскольку тут стоит много очаровательных зданий восемнадцатого века» {16}. Он писал также о том, что город расположен «в углублении», окруженном одетыми в зелень горами, и о том, что населен он «приветливыми и хорошо воспитанными людьми», главным образом «английской породы» {17}. Глеб медленно, но верно закладывал основу предложения, которое вскоре приобрело конкретную форму, в соответствии с которой Андерсон нужно оставить Германию и переехать на постоянное жительство в Шарлотсвилль, в США. Действительно, существовал ряд веских причин для переезда. Боткин был убежден в том, что если Андерсон останется жить в Шварцвальде, это не принесет ей ничего хорошего, он был озабочен не только тем, что ветшал ее дом и ухудшались условия жизни, Глеба также беспокоило финансовое положение женщины, которая по его глубокому убеждению являлась великой княжной Анастасией. Ее приверженцы, которые терпели ее несносный характер, ухаживали за ней, оплачивали ее счета и защищали от внешнего враждебного мира за стенами дома в Унтерленгенхардте, старели. Следовательно, требовалась уверенность, что за Андерсон будут ухаживать и будут обеспечивать всем необходимым в последние годы ее жизни. Люди, которые обвиняли Глеба в том, что он поддерживает Андерсон, исходя из своих собственных финансовых интересов, не представляли себе, насколько ненадежным было положение, в котором находился он сам: часто бывало так, что у Глеба едва хватало средств, чтобы обеспечить свою собственную семью, ведь его жена серьезно болела, а сам он был измотан и его здоровье тоже оставляло желать лучшего. Глеб тревожился, что после его смерти некому будет взяться за это дело и бескорыстно помогать и обеспечивать Андерсон.

Заботы подобного рода привели Боткина к доктору Джону Айкотту Мэнехену, личности хорошо известной и пользующейся всеобщей симпатией в Шарлотсвилле. Мэнехен, которого друзья звали Джеком, был сыном бывшего декана Университета Вирджинской школы преподавания и являлся обладателем многих ученых степеней этого учебного заведения, кроме того, он обладал любовью к истории, которую он преподавал в прошлом, и страстной любовью к генеалогии. Что еще более важно, Мэнехен располагал немалыми средствами, и, проникшись интересом к личности Андерсон, он согласился финансировать ее «посещение Америки на длительный период времени». Глеб как-то сказал о Мэнехене, что это «не человек, а небольшое торнадо», и Мэнехен своей эксцентричностю до какой-то степени напоминал Андерсон {18}. Он регулярно посылал ей письма, содержание которых даже тревожило ее – настолько полными энтузиазма и разнообразных идей были его беспорядочные послания. «Мистер Мэнехен, – доверительно сказала она в 1967 году Милюкову, – написал мне такое странное письмо, что я просто боюсь ехать в Америку» {19}. Прошел еще целый год, прежде чем Боткин наконец смог убедить Андерсон, что под опекой Мэнехена она будет в полной безопасности.