Приступая к своему сочинению, я задался целью описывать лишь то, чему был очевидцем, и потому событий в Гиени в начале военных действий принца де Конде касаюсь бегло 419и лишь в той мере, в какой вам необходимо о них знать, ибо они тесно связаны с тем, что я наблюдал в Париже, и с тем, что мне удалось выведать при дворе и о чем я вам сейчас расскажу.

Помнится, я уже говорил вам выше, что двор направился из Буржа в Пуатье, чтобы решительней противодействовать планам Принца. Видя, что он не попался в ловушку, какую ему расставили, пытаясь завлечь его переговорами (дворцовая партия уверяла, хотя, по-моему, лживо, что к ним удалось склонить Гурвиля), с Принцем перестали церемониться и направили в Парламент декларацию, которой обвиняли его в оскорблении Величества, и прочая и прочая.

Вот, на мой взгляд, последнее и решительное мгновение революции. Немногие оценили истинное его значение. Каждый желал придать ему мнимое. Одни воображали, будто разгадку тогдашних событий должно искать в интригах, которые якобы плелись при дворе в пользу и против поездки Короля. Это глубочайшая ошибка: поездка предпринята была с общего согласия. Королева сгорала от нетерпения почувствовать себя свободной и оказаться там, куда она в любую минуту могла призвать г-на Кардинала. Министры своими письмами укрепляли ее в этой мысли. Месьё, более чем кто-либо другой, желал, чтобы двор находился подальше от Парижа, ибо преобладавшие в его натуре черты всегда побуждали его находить усладу во всем, что могло сузить круг ежедневных обязанностей, какие налагало на него присутствие Короля. Де Шатонёф не только желал новой схватки Принца с двором, чтобы тем еще затруднить их примирение, но и рассчитывал за время путешествия приобрести влияние на Королеву, ибо отсутствие Кардинала и отставка министров внушали ему надежду, что он может стать для нее лицом как более приятным, так и более нужным. Первый президент всеми силами содействовал поездке [429]потому, что находил ее полезной для дел государственных, но также потому, что ему сделалось нестерпимо высокомерие, с каким с ним обходился де Шатонёф. Г-н де Ла Вьёвиль, как мне показалось, в первые дни отнюдь не спешил возложить на себя тяготы суперинтендантства; его ближайший наперсник, Бордо, повел со мной такие речи, что я почувствовал: Ла Вьёвилю просто не терпится, чтобы Король оказался уже вне Парижа. Нетерпение фрондеров было не меньшим — во-первых, они и в самом деле понимали, сколь важно не дать укрепиться Принцу на другом берегу Луары, во-вторых, они куда более полагались на Месьё, когда двор был в отдалении, нежели когда он был рядом. Вот как, на мой взгляд, относились все без изъятия к поездке Короля, и я не могу уразуметь, на чем основаны толки и писания, в которых, утверждалось, будто в Совете на сей счет существовали мнения противоречивые 420.

Как видите, в отъезде Короля никакой загадки нет, но зато следствия его были и впрямь удивительными, ибо каждому они принесли как раз обратное тому, чего он ожидал. Королева оказалась в положении куда более затруднительном, нежели в Париже, ибо де Шатонёф стал чинить препятствия возвращению Кардинала. Министров обуял смертельный страх, как бы привычка и необходимость в конце концов не утвердили над Королевой, которую осаждают Вильруа и командор де Жар и которой наскучили их советы, власть де Шатонёфа, а тот, в свою очередь, увидел, что надежды, лелеемые им на сей счет, не оправдываются, ибо Королева действует, как прежде, в тесном согласии с Кардиналом и со всеми теми, кто истинно ему привержен. Месьё очень скоро стал предаваться не столько радостям свободы, какую мог вкушать в отсутствие двора, сколько тревогам, каковые вдруг овладели им, когда распространились слухи, будто ведутся тайные переговоры, а они казались ему тем более опасными, что происходили вдалеке. Ла Вьёвиль, более других страшившийся возвращения Кардинала, две недели спустя после отъезда Короля объявил мне, что все мы попали впросак, не воспротивившись отъезду двора. Я признал справедливость его слов в отношении меня самого и всех фрондеров. Я и сегодня всей душой признаю, что это была одна из тягчайших ошибок, какую совершил в ту пору каждый из нас, — я имею в виду каждого из тех, кто не желал возвращения кардинала Мазарини, ибо несомненно те, кто поддерживал его интересы, сделали верный ход. Ошибку эту должно объяснить присущей человеку склонностью всегда искать спасения от того, что причиняет ему неудобства сегодня, а не стараться предупредить то, что причинит ему их когда-нибудь в будущем. Я совершил оплошность наравне с прочими, но пример чужих ошибок не избавляет меня от стыда. Промах наш тем более непростителен, что мы предвидели его злосчастные следствия, которые, правду сказать, бросались в глаза; однако ради того, чтобы избежать беды небольшой, мы неосмотрительно встали на путь, грозивший бедой гораздо большей. Для нас куда менее опасно было позволить принцу де Конде укрепиться в Гиени, нежели предоставить Королеве, как это сделали мы, полную [430]свободу вернуть своего фаворита. Эта ошибка принадлежит к числу тех, которые, помнится, уже не раз побуждали меня заметить: люди чаще всего совершают промахи оттого, что пекутся о настоящем более, нежели о будущем. Вскоре нам пришлось узнать и почувствовать, что важные ошибки, совершаемые партиями, противостоящими королевской власти, вносят в эти партии совершенное расстройство и почти неизбежно обрекают на неудачу тех, кто в них участвует, какой бы образ действий они потом ни избрали. Изъясню свою мысль.

Месьё, который, в сущности, предоставил Королеве свободу призвать обратно Мазарини, мог избрать теперь лишь один из трех выходов: первый — дать согласие на его возвращение, второй — воспротивиться этому в союзе с принцем де Конде, и третий — создать в государстве третью партию. Первое было бы постыдно после тех публичных заверений, какие он дал. Второе — ненадежно, ибо беспрерывные распри в партии Принца неминуемо толкали ее участников то и дело заводить переговоры с двором. Третье было опасно для государства, да и невозможно для Месьё, ибо было ему не по плечу.

Господину де Шатонёфу, оказавшемуся вместе с двором за пределами Парижа, оставалось либо сулить Королеве надежду на возвращение ее первого министра, либо воспротивиться этому возвращению, опираясь на содействие кабинета. Первое было гибельно, ибо в тогдашних обстоятельствах надежда эта могла сбыться слишком скоро для того, чтобы можно было рассчитывать оставить ее втуне. Второе — несбыточно, принимая во внимание расположение духа и упрямство Королевы.

Как же в этом случае мог поступить я сам — какой разумный и верный шаг сделать? Мне должно было или повиноваться Королеве, содействуя возвращению Кардинала, или воспротивиться ему вместе с Месьё, или стараться угодить обоим. Мне должно было также либо примириться с принцем де Конде, либо оставаться с ним в ссоре. Но какой из этих выходов сулил мне безопасность? Если бы я поддержал Королеву, это невозвратно погубило бы меня во мнении Парламента, народа и в глазах Месьё, а порукой моей безопасности была бы лишь добрая воля Мазарини. Если бы я поддержал Месьё, не прошло бы и четверти часа, как по законам, которые правят миром, у меня отняли бы обещанную кардинальскую шапку. Мог ли я оставаться в ссоре с Принцем, если Месьё вдруг затеет в союзе с ним войну против Короля? Мог ли я примириться с Принцем, когда Королева объявила мне, что не отменит своего решения рекомендовать меня в кардиналы лишь в том случае, если я дам ей слово с ним не примиряться? Оставайся Король в Париже, Королева принуждена была бы действовать с оглядкой, что устранило бы многие из этих опасностей, а другие смягчило бы. Мы содействовали отъезду двора вместо того, чтобы чинить ему препятствия, почти невидимые, а у нас было для этого множество способов. И случилось то, что всегда случается с теми, кто упустил важную и решительную минуту в деле. Поскольку ни один выход не казался нам хорош, все мы, кто во что горазд, взяли от каждого из них то, что посчитали в нем [431]наименее дурным; это не могло не принести плачевные плоды, ибо такая, с позволения сказать, мешанина выкладок и решений всегда только все запутывает и помочь распутать этот клубок может одна лишь счастливая случайность. Я объясню вам свою мысль, применив ее к обстоятельствам; о которых идет речь, но сначала расскажу вам о некоторых весьма любопытных и знаменательных происшествиях, совершившихся в это время.

Королева, которая не оставляла мысли о возвращении кардинала Мазарини, почувствовав себя на свободе, перестала скрывать, что мечтает призвать его обратно; когда двор прибыл в Пуатье 421, господа де Шатонёф и де Вильруа поняли, что, судя по обороту событий, надежды, ими лелеемые, тщетны 422. Успех графа д'Аркура в Гиени; действия парижского Парламента, который, не желая и слышать о Кардинале, запрещал, однако, под страхом смерти, вербовать солдат для принца де Конде 423, намеревавшегося помешать возвращению Мазарини; гласный, откровенный раздор среди приближенных Месьё между приверженцами Принца и моими друзьями, придали храбрости тем, кто защищал при Королеве интересы ее первого министра. Сама она обладала храбростью в преизбытке, когда речь шла о том, чтобы исполнить свою прихоть. Окенкур, совершивший тайное путешествие в Брюль, объявил Кардиналу, что восьмитысячная армия готова встретить его на границе и с триумфом проводить до Пуатье. Человек, бывший при этом разговоре, рассказывал мне, что воображение Кардинала в особенности пленила надежда увидеть целую армию, носящую его цвет 424(ибо Окенкур в его честь нацепил на себя зеленую перевязь), и все заметили его слабость. Однако в ту самую минуту, когда Королева строила планы начать войну, она продолжала вести переговоры. Гурвиль то и дело ездил к Принцу и обратно. Барте отправился в Париж, чтобы заручиться поддержкой герцога Буйонского, г-на де Тюренна и моей. Сцена эта заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробнее.

Я уже говорил вам, что герцог Буйонский и виконт де Тюренн покинули принца де Конде и вели в Париже жизнь совершенно уединенную, не принимая почти никого, кроме самых близких друзей. Я принадлежал к их числу, и поскольку мне как, может быть, никому другому известны были достоинства и влияние обоих братьев, я приложил все старания, чтобы Месьё понял это и оценил, а братья приняли бы его сторону. Неприязнь, какую он, сам не зная почему, всегда питал к старшему из них, помешала Месьё поступить согласно его собственной выгоде, а презрение, какое по причине, хорошо ему известной, питал к Месьё младший из братьев, отнюдь не содействовало успеху моих переговоров. В переговоры же, какие поручено было вести Барте, как раз в это время прибывшему в Париж, мы оба с герцогом Буйонским оказались вовлечены принцессой Пфальцской, общей нашей приятельницей, — именно к ней Барте имел приказание обратиться.

Она пригласила нас троих к себе между полуночью и часом и представила нам Барте, который, излив на нас сначала поток гасконского бахвальства, объявил, что Королева, приняв решение призвать обратно [432]кардинала Мазарини, не пожелала, однако, исполнить его, не спросив вперед нашего мнения и прочая, и прочая. Герцог Буйонский, который часом позже поклялся мне в присутствии принцессы Пфальцской, что до сей минуты двор ничего ему не предлагал, во всяком случае не предлагал ничего определенного, казался смущенным, но вышел из затруднения на свой обычный лад, то есть как человек, не знающий себе равных в умении быть особенно велеречивым, когда он желает сказать как можно меньше. Виконт де Тюренн, бывший более скупым на слова и, правду сказать, куда более искренним, заметил, оборотясь в мою сторону: «Мне сдается, господин Барте намерен дергать на улице за полу всех прохожих в черных плащах, чтобы спросить у них, как они относятся к возвращению господина Кардинала, ибо, на мой взгляд, задавать этот вопрос нам с братом так же бессмысленно, как и тем, кто прошел сегодня по Новому мосту». — «Еще меньше смысла спрашивать меня, — сказал я, — ибо среди сегодняшних прохожих на Новом мосту есть люди, которые могут рассуждать об этом предмете, но Королева знает, что я этого сделать не могу». — «А что же будет с вашей шапкой, сударь?» — без раздумий и напрямик спросил Барте. «Будь что будет», — ответил я. «Но что же вы предлагаете Королеве в обмен на шапку?» — упорствовал он. «То, что я предлагал ей сотни раз, — отвечал я. — Если рекомендация останется в силе, я не пойду на мир с Принцем, если будет отозвана, я завтра же с ним примирюсь. Даже если мне лишь пригрозят его отменой, я надену светло-желтую перевязь». Спор сделался громче, однако закончился он довольно миролюбиво, ибо герцог Буйонский, как и я, заметил, что Барте имел предписание, в случае если ему не удастся добиться большего, довольствоваться тем, что я уже прежде тысячу раз обещал Королеве.