Не помню, первого или второго сентября я предложил Месьё в самом деле непритворно содействовать водворению мира; я, однако, изъяснил [538]ему, сколь важно при этом хранить свое намерение в совершенной тайне даже от самого двора по причинам, какие я изложил вам выше. Он согласился со мною. 5 сентября собралась ассамблея муниципалитета, которую затеял сам принц де Конде, чтобы убедить народ, что он вовсе не противится возвращению Короля; если верить дошедшим до меня впоследствии слухам, убедил его в необходимости подобного рода доказательства президент де Немон. Я так никогда и не спросил Принца, справедливы ли эти слухи. Муниципальная ассамблея постановила отправить торжественную депутацию к Королю, прося Его Величество вернуться в его добрый город Париж. Месьё это было вовсе не с руки, ибо, желая приписать себе одному честь и заслугу депутации духовенства, он не должен был допустить, чтобы ее опередила депутация муниципалитета, тем более что он не мог быть уверен в ее следствиях. Месьё, однако, не только без колебаний дал на нее согласие, но и пообещал сам в ней участвовать. Я узнал об этом только к вечеру и напрямик назвал ему этот шаг оплошностью. «Из этой депутации ничего не выйдет, — отвечал он мне. — Кому не известно, что муниципалитет бессилен? Меня просил об этом принц де Конде, он надеется, что это поможет ему успокоить умы, озлобленные поджогом Ратуши. Да к тому же (вот оговорка весьма примечательная) кто знает, исполним ли мы наше намерение насчет депутации духовенства? В эти проклятые времена надо жить сегодняшним днем, не слишком заботясь о последовательности». Полагаю, этот ответ пояснит вам мои невнятные речи.

А вот еще пример. Когда Король, как вы увидите далее, отказался принять депутацию муниципалитета, престарелый Бруссель, который угрызался мыслью, что имя его может стать препоною на пути к миру, 24 числа явился в Ратушу объявить о том, что слагает с себя свои полномочия. Уведомленный об этом вовремя, я мог помешать его затее и поспешил сообщить обо всем Месьё; тот, поразмыслив, заметил мне: «Его отставка была бы нам на руку, если бы двор благосклонно встретил наше миролюбивое предложение; сейчас, согласен, она нам ни к чему. Однако согласитесь и вы, что, если двор опамятуется, — ведь невозможно предположить, что он навсегда останется в ослеплении, — нам не придется сожалеть, если старик окажется в стороне».

Речь эта являет вам разом и саму олицетворенную нерешительность, и ее следствия. Я привел эти два примера всего лишь как образец длинной цепи поступков подобного рода, ибо Месьё, человек несомненно весьма проницательный, был, однако, неисправим. Впрочем, двор, не умея извлечь выгоду из его ошибок, не давал ему повода их сознать. Одна лишь судьба обернула промахи Месьё в пользу двора, и, если бы Месьё и принц де Конде воспользовались, как должно, тем, что двор отказался принять депутацию муниципалитета, придворной партии грозила серьезная опасность долго не знать удачи 556. Пьетру, королевскому прокурору в муниципалитете, просившему принять эшевенов и начальников отрядов городской милиции, двор ответил, что они не получат аудиенции до тех пор, [539]пока герцога де Бофора признают губернатором Парижа, а г-на Брусселя купеческим старшиной. «Я не одобрял депутации, — сказал мне, услышав эту новость, президент Виоль, — ибо полагал, что она принесет более вреда, нежели пользы Месьё и принцу де Конде. Но двор повел себя так неосмотрительно, что принцы только выиграли». Добровольное отречение старика Брусселя, можно сказать, оправдало эту неосмотрительность. И однако, ради одного только обережения королевского достоинства двору следовало действовать более осторожно, чтобы не озлобить умы так, как озлобил их этот отказ. Если бы Месьё и Принц умели им воспользоваться, королевским министрам долго еще пришлось бы в нем раскаиваться. Министры действовали в этом деле, как и во всех прочих в эту пору, с высокомерием и беспечностью, какие должны были их погубить. Они чудом спасли их, но лесть и раболепие придворных ведут к тому, что монархи никогда не относят насчет чуда счастливый для них оборот событий.

Самое удивительное, что двор повел себя описанным мной образом как раз тогда, когда партия принцев укрепилась, и укрепилась весьма заметно. Герцог Лотарингский, удалившись из пределов королевства, счел выполненным договор, заключенный им с г-ном де Тюренном в Вильнёв-Сен-Жорж, и, едва оказавшись в Вано-ле-Дам, что в Барруа 557, немедля произвел два пушечных залпа. Он возвратился в Шампань со всеми своими войсками, еще усиленными тремя тысячами немецких конников под командованием принца Ульриха Вюртембергского. Шевалье де Гиз состоял при нем помощником, а граф де Па, чье имя я однажды уже называл, привел к нему, помнится, своих кавалеристов. Герцог Лотарингский небольшими переходами двинулся к Парижу, продовольствуя свою армию грабежами; он стал лагерем под Вильнёв-Сен-Жорж, где к нему присоединились войска Месьё под командованием г-на де Бофора, войска принца де Конде, которыми, поскольку сам Принц захворал в Париже, командовали принц Тарентский и де Таванн, и испанские солдаты, которыми командовал Кленшан именем герцога Немурского. Решено было им всем вместе пойти на г-на де Тюренна, который, держа в своих руках Корбей, Мелён и все верховья реки, ни в чем не испытывал недостатка, тогда как союзники, принужденные добывать провиант в окрестностях Парижа, грабили деревни и тем содействовали росту цен в Париже. По этой причине, а также потому, что численностью они превосходили армию г-на де Тюренна, они искали случая с ним сразиться. Он избегал этого с мастерством, которое признает и почитает весь мир, и дело ограничивалось одними лишь стычками между разъездами да небольшими кавалерийскими боями, которые ничего не решали 558.

Неосмотрительность или, лучше сказать, невежество Кардинала и его подручных едва не сгубило их партию, ибо они совершили промах, который мог повредить им куда более, нежели даже возможное поражение г-на де Тюренна. Каноник собора Богоматери и советник Парламента Прево, безумный настолько, насколько может быть безумен человек, еще не посаженный под замок, вбил себе в голову созвать в Пале-Рояле [540]ассамблею истинных слуг Короля — такое он ей дал название. Ее составили четыре или пять сотен горожан, из которых едва ли шестьдесят носили черные мантии 559. Прево объявил, что получил именной указ Короля истреблять всех тех, кто прикалывает к своей шляпе соломенную, а не бумажную кокарду 560. Он и в самом деле получил такой указ. Вот как началась эта буря в стакане воды, самая вздорная из всех, что случались со времен процессии лигистов. Только теперь дело кончилось тем, что по выходе из Пале-Рояля 24 сентября вся эта компания освистана была словно толпа ряженых, а 26 сентября посланный Месьё маршал д'Этамп разогнал ее двумя-тремя словами. Более они не собирались из страха быть вздернутыми на виселицу, которой им в тот же день пригрозил Парламент, под страхом смерти запретивший какие-либо сборища и ношение кокард. Если бы Месьё и принц де Конде воспользовались представившимся благоприятным случаем, партия Короля в этот день надолго была бы изгнана из Парижа. Парфюмер Ле Мэр, бывший одним из заговорщиков, прибежал ко мне бледный как смерть, дрожа как лист; помнится, я не мог его успокоить — он хотел во что бы то ни стало спрятаться в подвале. Меж тем мне следовало опасаться за себя самого: поскольку известно было, что я не принадлежу к сторонникам принца де Конде, на меня легко могло пасть подозрение. Месьё, как вы уже видели, не желал извлечь выгоду из обстоятельств, а Принцу так опостылело все, называвшееся народом, что ему это даже не пришло в голову. Круасси говорил мне позднее, что всеми силами старался заставить Принца встряхнуться и понять, что нельзя упускать эту минуту. Но я все как-то забывал расспросить об этом самого Принца.

А вот еще одна оплошность, на мой взгляд, не уступающая в значении первой. Герцог Лотарингский, большой любитель вести переговоры, завел их сразу по прибытии, а мне объявил в присутствии Мадам, что ему нигде не дают покоя: он-де покинул Фландрию, потому что ему надоело торговаться с графом де Фуэнсальданья, но, к досаде своей, вовлекся в Париже в тот же торг. «Впрочем, что еще остается здесь делать, — заметил он, — если даже барон Дю Жур 561притязает выговорить себе свои особенные условия?» Этот барон Дю Жур являл собой при дворе Месьё особу довольно странную, и герцог Лотарингский не мог бы лучше изъяснить, сколь обилен был поток переговоров, если он низвергся даже до барона Дю Жура, а в том, что он взметнулся до самого Месьё, герцог Лотарингский был уверен потому, что заметил: Месьё с некоторых пор перестал призывать его поскорее явиться в Париж, как призывал прежде. Наблюдение герцога было справедливо, ибо Месьё, непритворно желавший заключения мира, опасался, и по справедливости, что принц де Конде, получив столь значительное подкрепление, воздвигнет на пути к соглашению неодолимые преграды.

По этой причине Месьё весьма обрадовался, увидев, что герцог Лотарингский и сам готов вступить в переговоры и послать ко двору г-на де Жуайёз-Сен-Ламбера. «Жуайёз, — объявил мне Месьё, — будет [541]действовать лишь от имени герцога Лотарингского, однако постарается выведать, чего можно добиться для меня». «Может статься, Месьё, — был мой ответ, — г-н де Жуайёз окажется счастливее меня, я желал бы в это верить, но не могу». Я оказался пророком, ибо г-н де Жуайёз, пробыв при дворе двенадцать дней, так и не получил никакого ответа. Тот, что он передал, был, сдается мне, его собственного сочинения и ни с чем не сообразен, так что никто в нем ничего не уразумел, кроме придворной партии, которая от него отреклась. Маршал д'Этамп, которого Месьё также послал ко двору, ибо Ле Телье обнадежил Мадам, что как частное лицо он может изложить любое поручение герцога Орлеанского, возвратился, преуспев не более, нежели г-н де Сен-Ламбер; и <..> 562

Тридцатого сентября г-н Талон окончательно изъяснил Месьё и народу намерения Королевы, переслав в Парламент через советника Дужа, ибо сам Талон был нездоров, письма, полученные им от канцлера и Первого президента, в ответ на письма, посланные Талоном двору во исполнение решений от 26 сентября. В письмах канцлера и г-на Моле объявлялось, что, поскольку Король перенес свой Парламент в Понтуаз и воспретил его советникам отправлять свои обязанности в Париже, Его Величество не может принять никакую депутацию до тех пор, пока не исполнят его волю. Не могу описать вам растерянность Парламента — она была столь велика, что Месьё испугался, как бы палаты не отступились от него, и страх этот заставил его совершить большую ошибку: он извлек из кармана письмо, в котором Королева обращалась к нему почти что с нежностью; письмо это вручил ему маршал д'Этамп, который, при всей своей приверженности двору, не поверил, однако, в искренность послания, как и сам Месьё, который, показав мне его накануне, заметил: «Должно быть, Королева принимает меня за круглого дурака, если пишет мне в таком тоне, поступая при этом так, как она поступает». Как видите, письмо это его отнюдь не обмануло или, лучше сказать, не обмануло вначале, ибо он и впрямь ему поверил, когда вздумал с его помощью оказать влияние на Парламент; Парламент же решил, что Месьё втайне ведет личные переговоры о примирении с двором, и таким образом, вместо того чтобы придать себе весу, Месьё заронил в Парламенте недоверие к себе. Несмотря на все увещания Мадам, ему так и не удалось отделаться от привычки напускать на себя в этом вопросе таинственный вид — он полагал, что это послужит гарантией его безопасности, помешав, по его уверениям, другим заключить мир за его спиной; вот эти-то воображаемые переговоры Месьё, равно как и поведение партии Принца, которая всякую минуту давала повод подозревать, будто она ведет переговоры с двором, ускорили заключение мира куда более, нежели то могли бы сделать самые искренние и плодотворные переговоры. Великие дела даже в большей степени, нежели малые, творятся воображением; единственно воображение народа может порой стать причиной гражданской войны. На сей раз оно привело к миру. Его не должно приписывать усталости народной, ибо она вовсе не достигла еще того предела, какой мог бы принудить народ я не говорю [542]уже призвать Мазарини, но хотя бы согласиться на его возвращение. Народ согласился на него, лишь убедившись, что не в силах более ему помешать, а едва утвердилось общее мнение, частные лица поспешили его поддержать; но убедили отдельных лиц и общее мнение поступки предводителей.