«Я и в самом деле полагаю, Ваше Королевское Высочество, что мне должно ныне держать речь в духе парламентского Старейшины, однако следовать примеру лишь той его речи, какую он произнес, предложив отслужить чрезвычайное молебствие. Я не помню другого случая, когда в этом средстве была бы такая нужда, как сейчас. Я сам нуждаюсь в нем более, чем кто-либо другой, Месьё, ибо, какое бы мнение я ни высказал, оно будет иметь вид неблаговидный и к тому же сопряжено с опасностями. Если я посоветую Вам терпеливо сносить оскорбительное для Вас обхождение, разве публика, всегда склонная верить дурному, не отыщет здесь тотчас повод или предлог объявить, что я предаю Ваши интересы и что мнение мое — лишь еще одно звено в цепи препон, какими я разрушил планы принца де Конде? Если я предложу Вашему Королевскому Высочеству отказаться от повиновения и последовать совету герцога де Бофора, разве я не прослыву человеком переменчивым, который проповедует мир, когда надеется извлечь выгоду из переговоров, а когда ему не доверили вести переговоры, проповедует войну, советуя предать Париж огню и мечу, поджечь Лувр и умышляя на особу Короля? Вот, Месьё, что припишет мне молва и чему порой Вы сами, быть может, будете верить. Поскольку я тысячу раз, если не более, предсказывал Вашему Королевскому Высочеству, что колебания Ваши поставят Вас в положение, в каком Вы нынче очутились, поскольку я это предсказывал, я был бы вправе со всем подобающим почтением просить Месьё избавить меня от необходимости говорить о деле, обстоятельства которого в отношении меня изменились более, нежели в отношении всех других. Я, однако, лишь отчасти воспользуюсь этим правом, то есть, не решаясь советовать Вашему Королевскому Высочеству, какой выход ему следует предпочесть, я изложу недостатки обоих с той свободою, как если бы сам мог избрать один из них.

Если Вы, Ваше Королевское Высочество, решите повиноваться, Вы будете в ответе перед народом за все, что тому придется выстрадать [549]впоследствии. Не берусь предрекать подробности того, что ему предстоит выстрадать, ибо кто может судить о будущем, которое зависит от mezzi termini Кардинала 572, от глупости Ондедеи, наглости аббата Фуке, грубости Сервьена? Но так или иначе Вас будут винить во всех бедствиях, какие они причинят народу, ибо народ убежден будет, что от Вас одного зависело им помешать. Если же Вы решите оказать неповиновение, Вы рискуете вызвать государственный переворот».

«Не о том речь, — торопливо перебил меня Месьё, — я хочу знать, могу ли я, то есть в силах ли я оказать неповиновение?» — «Полагаю, что да, Месьё, — отвечал я, — ибо не вижу способа, каким двор мог бы принудить Вас к повиновению. Королю пришлось бы самому двинуться на Люксембургский дворец, а это слишком опасно». Герцог де Бофор стал доказывать, что Король никогда этого не сделает, и так усердно доказывал, что Месьё мало-помалу начал успокаиваться, а успокоившись, он вполне способен был принять решение сидеть сложа руки в Люксембургском дворце, ибо по натуре своей всегда предпочитал бездействовать. Решив, что по многим причинам я должен растолковать ему утверждение г-на де Бофора, я сказал Месьё, что вопрос следует рассмотреть со всех сторон; я подтвердил, что народ скорее всего не потерпит, чтобы Месьё арестовали в Люксембургском дворце, по крайней мере, пока Король не возьмет предварительные меры, а они потребуют времени; однако, если народ приучится повиноваться власти, Король несомненно преуспеет в своем намерении, и даже весьма скоро, ибо присутствие Короля несомненно приучит народ повиноваться; власть Короля усиливается с каждой минутой, нынче вечером в десять часов, которые только что прозвонили на часах Месьё, она стала сильнее, нежели была в пять часов — и вот доказательство: Король одним лишь гвардейским полком занял ворота Конферанс 573и спокойно поставил возле них стражу, не встретив ни малейшего сопротивления, хотя этот полк не мог бы и приблизиться к воротам, если бы Месьё приказал запереть их между тремя и четырьмя часами. Но если Его Королевское Высочество позволит захватить все важные позиции в Париже, как захватили эти ворота, и позволит разгромить Парламент, а его разгромят, вероятно, уже завтра поутру, Месьё вряд ли может полагать себя в совершенной безопасности уже завтра днем. Слова эти вновь пробудили страх в душе Месьё. «Стало быть, я ничего не могу сделать для своей защиты?» — вскричал он. «Нет, Месьё, — ответил я, — сегодня и завтра утром вы можете все. Но завтра к вечеру я за это не поручусь».

Герцог де Бофор, вообразивший, что я склоняю Месьё перейти к нападению, ввязался в разговор, желая меня поддержать, но я оборвал его на полуслове. «Я вижу, сударь, вы меня не поняли, — сказал я. — Я веду эти речи с Его Королевским Высочеством потому лишь, что мне сдается, он полагает, будто может в полной безопасности оставаться в Люксембургском дворце, невзирая на Короля. В нынешних обстоятельствах я не стану давать советы. Решать всегда надлежало Месьё. А теперь и предлагать следует лишь ему, а нам повиноваться. Никто не вправе будет сказать, что [550]я посоветовал ему сносить обращение, какому его подвергли, или, напротив, завтра поутру возвести баррикады. Я уже высказал Месьё свои соображения на сей счет. Он приказал мне изложить невыгоды обоих решений, я исполнил его волю». Месьё дал мне закончить, потом сделал несколько кругов по комнате и, подойдя ко мне, спросил: «Если я решусь оказать сопротивление Королю, поддержите ли вы меня?» — «Да, Месьё, и притом без колебаний, — ответил я. — Это мой долг, я у Вас на службе, я от нее не уклонюсь, Вам стоит лишь приказать; но я буду в отчаянии, ибо при том, как обстоят дела, честный человек не может не отчаиваться, что бы Вы ни стали делать». Герцога Орлеанского, который был добр лишь по слабости характера, а не по мягкости сердца, тронули, однако, мои слова. Он прослезился, обнял меня и вдруг спросил, не думаю ли я, что он может пленить Короля. Я ответил ему, что это совершенно невозможно, ибо у ворот Конферанс стоит стража. Герцог де Бофор стал предлагать Месьё совершенно неисполнимые планы. Он вызвался, взяв всех, кто состоит в личных войсках Месьё, занять вход в аллею Кур ла Рен. Словом, на мой взгляд, нагородил вздору. Я продолжал говорить и вести себя по-прежнему и, перед тем как покинуть Люксембургский дворец, почувствовал, и, сказать вам правду, с облегчением, что Месьё решит повиноваться, ибо заметил, что он весьма обрадовался, когда я воздержался от одобрения мер наступательных. Это не помешало ему, однако, целый вечер толковать с нами о них и даже повелеть, чтобы друзья наши были наготове, а нам самим — засветло явиться в Люксембургский дворец. Герцог де Бофор, как и я, заметил, что Месьё уже принял решение, и сказал мне, спускаясь с лестницы: «Этот человек не способен начать подобное дело». — «Он еще менее того способен его продолжить, — отозвался я, — и вы безумец, если решаетесь предлагать ему это в нынешних обстоятельствах». — «Вы не довольно его знаете, — возразил мне г-н де Бофор. — Не предложи я ему действовать, он укорял бы меня за это добрых десять лет».

Воротившись домой, я застал там дожидавшегося меня Монтрезора, который посмеялся над моей щекотливостью — так назвал он осторожность, какую приметил в записке, только что прочитанной вами и мной тогда же ему продиктованной. Он убеждал меня, что желание самого Месьё оказаться в Лимуре куда сильнее желания Королевы его туда отправить; но главное, Монтрезор находил, что двор совершил жестокую ошибку, вынуждая Месьё к отъезду, ибо из страха перед грозящей ему там опасностью герцог Орлеанский легко может предпринять то, что никогда бы не пришло ему в голову, если бы его хотя немного пощадили. Дальнейшие события оправдали и эту неосторожность двора, которая была тем более велика, что двор, имевший причины полагать, что я доведен до крайности и не доверяю ему, несправедливо подозревал меня в дурных намерениях в отношении монархии, каких я вовсе не имел. Памятуя неисправимый во всех отношениях нрав Месьё, неотвратимый по множеству причин раздор в партии, а также былой, нынешний и грядущий расстрой, [551]если можно так выразиться, всех ее частей, никакое предприятие, я уверен, невозможно было бы довести до конца, и по одной этой причине, даже если не брать в расчет других, не должно было советовать Месьё действовать. Но я уверен также, что если бы Месьё решился действовать, он в ту минуту добился бы успеха и вынудил бы Короля бежать из Парижа. Многие увидят в словах моих парадокс, но смелые поступки, которые не были содеяны, всегда кажутся неисполнимыми тем, кто на них не способен, и, без сомнения, те, кого не удивили баррикады герцога де Гиза 574, посмеялись бы над ними, считая их безумной затеей, за четверть часа до того, как они были возведены. Не помню, пришлось ли мне уже замечать на страницах этого сочинения, что людей, совершивших великие деяния, более всего отличает способность прежде других угадать минуту, подходящую для их свершения.

Возвращаюсь к Месьё. Он отбыл в Лимур незадолго до рассвета, постаравшись даже выехать на час ранее, нежели говорил накануне герцогу де Бофору и мне. Через Жуи, поджидавшего нас у дверей Люксембургского дворца, он передал нам, что у него были свои причины так поступить, когда-нибудь он нам их откроет, пока же мы должны по возможности примириться с двором. Меня сообщение Жуи ничуть не удивило, но герцог де Бофор рвал и метал.

Двадцать второго числа в Лувре открылось заседание Парламента в присутствии Короля. На нем по приказанию Его Величества оглашены были четыре декларации. Первая объявляла амнистию, вторая возвращала Парламент в Париж, третьей велено было господам де Бофору, де Рогану, Виолю, Ту, Брусселю, Портаю, Бито, Круасси, Машо-Флёри, Мартино и Перро покинуть Париж 575; той же декларацией Парламенту отныне возбранялось вмешиваться в какие бы то ни было государственные дела 576; четвертая назначала вакационную палату. Еще утром до появления Короля Парламент постановил хлопотать перед Его Величеством о прощении изгнанников. Однако всем им пришлось в тот же день покинуть Париж.

После обеда я отправился к Королеве, которая, пробыв некоторое время в кругу тех, кто был к ней приглашен, приказала мне уединиться с ней в ее малом кабинете. Она выказала мне совершенное благоволение; она объявила мне, что ей известно, как я старался, по мере своих сил, утишить раздоры и успокоить умы; она уверена, что я действовал бы еще более решительно и открыто, если бы не мои друзья, которых я должен принимать в расчет и которые не все со мной согласны; она, мол, мне сочувствует и желает мне помочь разрешить затруднение. Как видите, по наружности — всевозможные любезности и даже доброта. А вот что под ними крылось.

Она была раздражена против меня более обыкновенного потому, что Белуа, который состоял на службе у Месьё, но втайне всегда служил кому-нибудь другому и с тех пор, как дела принца де Конде стали ухудшаться, возобновил сношения с двором, утром, едва Королева проснулась, [552]уведомил ее, что я предложил Месьё исполнить любое его приказание. Белуа не знал подробностей того, что произошло накануне между Месьё, герцогом де Бофором и мной, но едва мы с г-ном де Бофором покинули Месьё, он вошел в его комнаты вместе с Жуи, и Месьё в волнении и растерянности сказал им: «Захоти я только, испанка у меня поплясала бы!» — «Но, Ваше Королевское Высочество, — спросил Белуа то ли из любопытства, то ли из коварства, — вполне ли Вы уверены в кардинале де Реце?» — «Кардинал де Рец человек благородный, — ответил Месьё. — Он меня не предаст». Жуи, слышавший этот разговор, передал мне его утром от слова до слова, и я не сомневался, что Белуа донес о нем Королеве, которая, однако, не могла при этом знать, что, предложив Месьё то, к чему меня обязывал долг чести, я в то же время предпринял все, что позволяла честь, чтобы предотвратить государственный переворот. Услышав сообщение Жуи, я тотчас вспомнил о том, как накануне Монтрезор укорял меня за излишнюю щекотливость. Ее и в самом деле не жалуют при дворе, по крайней мере, не жалуют обыкновенно. Есть, однако, люди, которые успеху предпочитают чувство душевного удовлетворения.