Пожелай я того, мне не составило бы труда назавтра же возместить свои издержки, да притом в английской монете, ибо, возвратившись в одиннадцатом часу вечера в архиепископство, я застал у себя некоего Филдина, англичанина, знакомого мне еще по Риму, который сообщил мне, что в Париж прибыл известный деятель парламентской партии и ближайший поверенный Кромвеля — Вэйн, и ему приказано со мной увидеться. По правде сказать, я был несколько смущен. Однако я не счел нужным отказываться от этой встречи, ибо войны с Англией у нас не было и сам Кардинал то и дело преподло заискивал в протекторе 273. Вэйн передал мне от последнего коротенькое письмо рекомендательного свойства. А смысл речи посланца сводился к тому, что чувства, какие я выказал, отстаивая общественные свободы, в соединении с моей [282]репутацией, внушили Кромвелю желание завязать со мной тесную дружбу. Предложение это украшено было всеми учтивостями, посулами и заверениями, какие только можно вообразить. Я отвечал со всем возможным почтением, однако же не сказал и не сделал ничего, что было бы недостойно доброго католика и честного француза. Вэйн показался мне человеком на редкость дельным; из дальнейшего вы увидите, что ему не удалось меня соблазнить. Возвращаюсь к тому, что произошло на другой день у герцога Орлеанского.

Лег 274, который утром имел долгое совещание с Ле Телье, подошел ко мне с видом весьма смущенным, — я понял, что он хочет мне что-то сообщить; я спросил его об этом. «Это правда, — ответил он, — но даете ли вы мне слово сохранить сказанное мною в тайне?» Я обещался. А тайна была вот какая: Ле Телье получил прямой приказ Кардинала: если враги окажутся поблизости от Венсеннского замка, вывезти оттуда принцев 275, употребив все силы, чтобы Месьё на это согласился; но даже если согласие Месьё не будет получено, все равно исполнить задуманное и постараться склонить к этому меня с помощью герцогини де Шеврёз; герцогине еще не выплатили полностью восемьдесят тысяч ливров, которые Королева обещала ей из выкупа, полученного за принца де Линя, взятого в плен при Лансе; по этой, а также по многим другим причинам Кардинал полагал ее в большей зависимости от двора 276. Лег добавил еще от себя все доводы, какие мог найти, чтобы убедить меня в необходимости и даже полезности этой затеи. Я не дал ему договорить, объявив, что хотел бы дать ответ в присутствии Ле Телье. Мы стали ждать его у герцога Орлеанского, перехватили у входа во дворец и повели в комнаты виконта д'Отеля; там я заверил Ле Телье, что не имею личных причин возражать против перемещения принцев, хотя не вижу также в этом для себя никакой выгоды; сказать правду, я убежден, что в этом нет выгоды и для Месьё, и, если бы он оказал мне честь спросить моего мнения, я по совести ответил бы ему именно так; но зато я совершенно уверен, что предприятие это как нельзя более повредит интересам Короля, ибо оно принадлежит к числу тех, которые в существе своем не хороши, а по наружности дурны и, стало быть, весьма опасны. «Изъясню свою мысль, — прибавил я. — Чтобы добраться до Венсенна, испанцы должны выиграть сражение; но даже если они выиграют его, им надобно иметь летучие эскадроны, дабы осадить крепость, прежде чем из нее вывезут принцев. Вот почему я убежден, что перевозить принцев нет необходимости; а я утверждаю, что в делах, которые сами по себе неблаговидны, всякая перемена, не вызванная необходимостью, пагубна, ибо порождает неудовольствие. Против Месьё и фрондеров мера эта бесполезна еще более, нежели против испанцев. Положимте, что Месьё лелеет злейшие умыслы против двора, положимте, что мы с герцогом де Бофором намерены похитить принцев; как нам взяться за дело? Бар, который стережет принцев, ваш верный слуга. Войска, находящиеся в замке, преданы Королю. Разве Месьё располагает армией, могущей осадить Венсенн? И неужели фрондеры, как бы они ни [283]были безумны, решатся подвергнуть парижский народ осаде, когда двухтысячная конница, отряженная армией Короля, которая находится в трех днях перехода от столицы, менее чем за четверть часа принудит к сдаче сто тысяч горожан? Итак, перемещение принцев нехорошо по самому существу своему. Поглядим, каково оно окажется с виду. Не станет ли казаться, будто Кардинал под предлогом испанской угрозы хочет завладеть особами принцев, чтобы распоряжаться ими по своему усмотрению в зависимости от обстоятельств? Кто поручится вам в том, что у самого Месьё не зародится такое подозрение? Но если даже подозрение это у него не возникнет и он, как я, посчитает затею эту для себя безразличной, кто поручится вам в том, что его не оскорбит предприятие, в котором простонародье непременно увидит урон для его особы. И уж без сомнения, всякий поручится вам в том, что вы вызовете всеобщее негодование и в мгновение ока соедините, озлобив их против себя, все партии. Народ, которого большинство сочувствует фрондерам, вообразит, будто вы отнимаете у него принца де Конде, — а он полагает его в своих руках, когда видит его на галерее донжона, — отнимаете для того, чтобы вернуть ему свободу, когда вам это заблагорассудится и чтобы во второй раз явиться вместе с ним осаждать Париж. Сторонники Принца станут подстрекать недовольство, ловко воспользовавшись состраданием, какое неизбежно вызовет зрелище трех закованных в цепи принцев, гонимых из тюрьмы в тюрьму. Я сказал вам в начале своей речи, что не усматриваю лично для себя никакой выгоды в этом перемещении, — я ошибся, выгода есть, и весьма большая, о которой я не подумал: весь народ станет роптать, а когда я говорю народ, я разумею и весь Парламент. Я принужден буду, чтобы не погубить себя в его глазах, объявить, что был противником этого решения. Двору донесут, что я его порицаю, и это будет правда; но к этому добавят, будто я порицаю двор, чтобы возмутить народ и опорочить Кардинала; это будет ложь, но, поскольку народ и в самом деле возмутится и Кардинал будет опорочен, этой лжи поверят, и меня вновь постигнет то, что уже постигло в начале волнений и что нынче я снова терплю из-за событий в Гиени: я предрекал волнения, стало быть, я их зачинщик; я противился действиям, породившим мятеж в Бордо, стало быть, я его виновник. Вот что я хотел ответить вам на ваше предложение; вот что я сегодня же напишу, если вам угодно, Кардиналу и даже Королеве; вот в чем я готов расписаться своею кровью» 277.

Ле Телье, который помнил о данном ему приказании и намеревался его исполнить, услышал в моей речи лишь те слова, которые содействовали его планам. От имени Королевы он поблагодарил меня за то, что я изъявил готовность не противиться приказу Кардинала. Он в особенности расписывал пользу, какую сослужит мне моя сговорчивость, ибо, избавив Королеву от ее страхов, пусть даже беспричинных, она рассеет подозрения, какие ей хотели внушить в отношении влияния моего на Месьё; во время этого разговора я убедился в справедливости того, что мне давно уже говорили о Ле Телье: один из излюбленных им приемов красноречия [284]был — не щадить того, кому он служит. Я уступил вовсе не его доводам, без сомнения неубедительным; я заранее решил уступить ему из соображения, о котором упоминал в связи с другим предметом, — оно состояло в том, что нам нельзя было озлоблять Кардинала, ибо он во всякую минуту мог примириться с принцем де Конде. По этой причине я пообещал Ле Телье все, чего он желал, и сдержал обещание; едва он от имени Королевы предложил этот план герцогу Орлеанскому, я взял слово, правда, не для того, чтобы доказывать необходимость этой меры — на это я согласиться не мог, но чтобы убедить Месьё, что лично ему она не причинит никакого урона и, поскольку Королеве так этого хочется, он должен на нее согласиться. Де Бофор, который всегда мыслил и говорил как простонародье и который полагал, что Принц находится в его руках потому лишь, что, прогуливаясь в Венсеннском лесу, видел башню, где тот содержался, яростно воспротивился плану Ле Телье и даже предложил Месьё, когда Принца станут перевозить, перебить охрану. Я привел множество веских доводов, стараясь его переубедить, но дело решил последний, с которым он искренно и с готовностью согласился: я из собственных уст Королевы слышал, что накануне отъезда ее в Гиень Бар предложил ей своей рукой убить принца де Конде, в случае, если он не сможет помешать его бегству. Меня весьма удивило это признание, и я заключил из него, что, стало быть, Мазарини уже тогда внушил Королеве подозрение, будто фрондеры намерены завладеть особой принца де Конде, — хотя я никогда в жизни и не помышлял об этом. Месьё понял, сколь ужасен может оказаться поступок, который приведет к столь роковым последствиям и вину за который позднее могут возложить на кого угодно. Герцог де Бофор уразумел всю его чудовищность, и решено было, что Месьё согласится на перевод принцев, но мы с герцогом де Бофором не признаем гласно, что его одобрили. Ле Телье, узнав, что я и в самом деле поддержал его предложение перед Месьё, изъявил мне свое удовольствие. Но Сервьен потом рассказал мне, что двору он сообщил совсем другое, похваляясь, будто это ему удалось уговорить Месьё, несмотря на возражение фрондеров. Кто из них двоих говорил правду, не знаю.

Позвольте мне оживить эти страницы, трактующие о предметах столь серьезных, двумя презабавными историями, которые помогут вам лучше узнать нравы тех, с кем мне приходилось иметь дело. Ле Телье, рассказывая герцогине де Шеврёз о намерении увезти принцев из Венсенна, спросил ее, может ли она поручиться за меня в этом случае, и раза три или четыре возвращался к этому вопросу, даже после того, как она ответила, что совершенно во мне уверена. Наконец она угадала, чего он хочет, и сказала ему: «Я понимаю вас; да, я ручаюсь за него и за нее 278, он влюблен в нее более, чем когда бы то ни было, а я столь искренне предана Королеве и Кардиналу, что, когда его страсть угаснет или пойдет на убыль, не премину довести это до вашего сведения». Ле Телье от души поблагодарил ее и, опасаясь быть заподозренным в неблагодарности, если он утаит, какую услугу она ему оказала, через час поведал о своем разговоре с ней [285]маркизу де Вассе, который, как видно, попался ему на пути прежде, нежели городские глашатаи.

В тот самый день, когда герцогиня де Шеврёз подарила Ле Телье этой дружеской откровенностью, она подарила меня другою, удивив меня не менее, чем был удивлен тот. Она отвела меня в самую дальнюю комнату нижних покоев Отеля Шеврёз, заперла за нами дверь и спросила меня — истинный ли я ей друг. Вы, без сомнения, думаете, что за этим последовали объяснения, — ничуть не бывало. Она просто самым нежным тоном стала умолять меня, чтобы не вышло беды, я, мол, сам знаю, какой, — я должен понять, в какое ужасное затруднение это нас всех поставит. Я уверил ее в своей осторожности; она потребовала, чтобы я поручился ей в этом своим словом и добавила в сердцах: «Лег иногда просто несносен». Эти слова матери в соединении с наставлениями, которыми Лег с брюзжанием отчима от времени до времени докучал дочери, и со слишком тесной дружбой, какую, по моим наблюдениям, он завязал с Ле Телье, принудили меня собрать совет в кабинете г-жи де Род, где мы с ней и с мадемуазель де Шеврёз решили дать ее матери другого любовника. В том, что это возможно, сомнений у нас не было. В числе соискателей назван был Аквиль, который в эту пору стал завсегдатаем Отеля Шеврёз, а со мною незадолго до этого возобновил старую дружбу. Он уверял впоследствии, что не взялся бы за эту роль — поверим ему на слово. Я не торопил исполнение замысла, потому что не мог заставить себя содействовать отставке другого. Мне пришлось в этом раскаяться, но мне не впервой было убедиться, что мы частенько расплачиваемся за свою доброту.

В тот день, когда принцы доставлены были в Маркусси, в дом г-на д'Антрага, расположенный в шести лье от Парижа, куда можно было нагрянуть во всякую минуту, но куда испанцам преграждали путь две реки, президент де Бельевр имел решительный разговор с хранителем печати и в официальных выражениях объявил ему, что, если тот будет продолжать вести себя со мною так, как начал, он принужден будет, как человек честный, гласно объявить всю правду. «Принцев нет уже более в виду Парижа, — грубо ответил ему хранитель печати, — отныне коадъютору придется сбавить тон». Вы скоро увидите, что я недаром запомнил эти слова. Но пора, однако, возвратиться к Парламенту.

Вернувшийся из поездки ко двору и в Бордо, Дю Кудре-Монпансье, — его послал туда герцог Орлеанский сообщить условия, о которых я рассказал вам выше и которые были подсказаны герцогу Ле Телье, — привез сведения не более утешительные, нежели посланцы парижского Парламента. На ассамблее всех палат он доложил о своих переговорах в Бордо и при дворе; то есть о том, что он, Кудре-Монпансье, прибыв в Либурн, где находился Король, послал двух трубачей и двух нарочных в Бордо с предложением прекратить военные действия на десять дней; так как восемь из этих десяти дней истекли прежде, нежели он сам смог прибыть в Бордо за ответом, бордоский парламент изъявил желание, чтобы началом [286]перемирия считать день, когда Кудре-Монпансье вновь возвратится в Бордо из поездки в Либурн, дабы по их просьбе получить согласие Короля на эту отсрочку; сочтя эту просьбу справедливой, он выехал из города, чтобы передать ее двору, но на полпути получил приказ Короля отослать назад сопровождающих его лиц и барабанщика герцога Буйонского, а на другой день, когда он сам и представители города ожидали благоприятного ответа, они увидели на горе Сенон маршала Ла Мейере, который, рассчитывая захватить их врасплох, атаковал Ла-Бастид, откуда был отброшен. Таков был отчет Дю Кудре-Монпансье. Не знаю, по какой причине он не произвел потрясения в умах в тот день, когда Дю Кудре-Монпансье огласил его на ассамблее, — потому ли, что еще накануне вечером у Месьё мы постарались смягчить его как могли, потому ли, что благоприятное расположение звезд в иные дни умиротворяет целые корпорации, ибо в этот день ей должно бы пылать гневом, а я никогда еще не видел ее столь сдержанной. Кардинала почти не упоминали и без всяких споров приняли предложение Месьё, составленное накануне в сговоре с Ле Телье, — послать двух представителей Парламента и Дю Кудре-Монпансье в Бордо, дабы в последний раз спросить тамошний парламент, желает он мира или нет, и даже предложить двум бордоским депутатам сопровождать туда своих парижских собратьев.

Пять или шесть дней спустя парламент Тулузы отправил парижскому Парламенту послание касательно волнений в Гиени, которая частью подлежит его юрисдикции, настоятельно предлагая палатам союзничество, но Месьё весьма искусно обошел этот чрезвычайно важный вопрос и не столько властью своей, сколько обольщением, добился того, что палаты ответили на предложение Тулузы любезностями и прочими ничего не значащими словами. Чтобы лучше скрыть свою игру, Месьё не явился к обсуждению во Дворец Правосудия. Президент де Бельевр, очень ловко поддержавший его в этом случае, сказал мне после обеда: «Как приятно было бы делать то, что мы делаем, если бы те, ради кого мы стараемся, способны были это оценить!» Он был прав, и вы с ним согласитесь, когда я расскажу вам, что часть вечера мы оба провели у герцога Орлеанского, но Ле Телье, там присутствовавший, ни словом не обмолвился о происшедшем.