Принцесса Пфальцская уведомит герцога Немурского, президента Виоля, Арно и Круасси, что фрондеры, мол, склоняются к тому, чтобы поддержать принца де Конде, но она подозревает, что коадъютор намерен воспользоваться услугами его партии, чтобы свалить Кардинала, а вовсе не для того, чтобы освободить Принца; тот, кто первым вступил в переговоры с ней, но не пожелал быть названным, выражался-де столь уклончиво, что она почувствовала недоверие; на всякий случай фрондеров следует выслушать, соблюдая со всем тем величайшую осторожность, ибо должно опасаться, не ведут ли они двойную игру. Принцесса полагала [303]необходимым на первых порах говорить в таком духе по двум причинам: во-первых, в интересах самого принца де Конде ей важно было рассеять впечатление, сложившееся в умах многих его сторонников, будто она слишком отдалилась от двора; во-вторых, ей важно было поселить в тех же его сторонниках недоверие к фрондерам, слухи о котором дойдут до придворной партии и помешают двору слишком сильно испугаться сговора Фронды и принцев. «Если бы я разделяла мнение тех, кто верит, будто Мазарини решится освободить принца де Конде, — призналась мне принцесса, — я оказала бы дурную услугу Принцу, поступая так, как я сейчас поступаю; но, наблюдая поведение Кардинала, с тех пор как Принц находится в тюрьме, я поняла, что Мазарини никогда не даст ему свободу, а, стало быть, у нас есть лишь один выход — предаться в ваши руки; но, чтобы предаться вам вполне, нам должно предоставить вам возможность защититься против ловушек, какие те из друзей Принца, кто со мной не согласен, быть может, пожелают расставить вам, а в конце концов расставят самому Принцу. Я понимаю, что иду на риск, и вы можете употребить во зло мою доверенность, но знаю также, что, желая услужить Принцу, рисковать должно, и еще я знаю, что в нынешних обстоятельствах услужить ему можно лишь, рискнув так, как рискнула я. Вы подали мне пример, вы пришли сюда, положившись на мое слово, вы в моих руках».

Я всегда склонен был служить принцу де Конде, к которому всю мою жизнь питал почтение и любовь особенные, но признаюсь вам: даже если бы меня не влекло к нему душевное расположение, меня привело бы в его стан благородное и умелое поведение принцессы Пфальцской. Вот уже два часа я восхищался ею — теперь я начинал ее любить, ибо, открыв мне причины своего поступка, она явила столько же сердечной доброты, сколько явила ума, сумев убедить меня в своей правоте. Видя, что я плачу ей той же откровенностью и не только поведал ей правду обо всех наших действиях, но и не скрываю наших побуждений, она отложила в сторону перо, которым писала памятную записку, чтобы обрисовать мне положение в своей партии; она сказала, что Первый президент хочет и по собственной своей склонности, и в особенности потому, что таково желание Шамплатрё, чтобы Принц получил свободу, но он уповает на то, что ее дарует Принцу двор, и ни в коем случае не желал бы, чтобы она куплена была ценой гражданской войны; маршал де Грамон более всех во Франции мечтает об освобождении Принца, но как никто другой способен лишь еще укрепить его оковы, ибо двору всегда удастся его обмануть; г-жа де Монбазон каждый день сулит принцам поддержку герцога де Бофора, но слову ее не придают веры, а влияние не ставят ни во что. Арно и Виоль в интересах своекорыстных хотят, чтобы Принца освободил двор, и надеются при этом только на самих себя. Круасси убежден, что добиться чего бы то ни было можно лишь при моей поддержке, но он так необуздан, что еще не время говорить с ним начистоту; герцог Немурский всего лишь красивая кукла; единственный, с кем она будет откровенна и через кого будет сообщаться со мной, — это Монтрёй, о котором мне уже [304]пришлось упоминать. Тут принцесса снова взялась за отложенную записку. Вы уже знаете первый ее пункт. Второй гласил, что когда мы посчитаем нужным, для того ли, чтобы помешать сторонникам принцев слишком поспешно устремиться навстречу Мазарини (а это часто случалось с ними, стоило ему хотя вскользь намекнуть, что он склонен освободить принцев), или для другой возможной цели, словом, когда мы посчитаем нужным вывести на сцену Фронду, мы начнем с г-жи де Монбазон; она будет столь уверена, будто это она вовлекла в дело герцога де Бофора, хотя я приготовлю его заранее, что, если Кардинал проведает об этом, — а он непременно проведает о том, что творится в партии принцев, которую раздирают интересы и чувства столь противоречивые, — он вообразит, будто во Фронде началась разногласица; тогда известие о союзе фрондеров с принцами не испугает его, а только еще придаст ему смелости. Третий пункт гласил, что принцесса никому не откроет правды обо мне, пока не почувствует, что участники ее партии готовы принять то, о чем их намерены уведомить. Вслед за тем мы поклялись друг другу действовать в полном и совершенном согласии и неукоснительно сдержали слово.

Месьё безусловно одобрил наш разговор, который касался, собственно, лишь плана наших действий, что, впрочем, было самым неотложным, ибо в любую минуту он мог быть нарушен несогласными поступками. Обсуждение же условий, с которого обыкновенно начинают переговоры, мы перенесли на ближайшую ночь, готовые на сей раз завершить ими дело, ибо Фронде предоставлена была полная свобода самой назначить эти условия и стороны словно бы состязались в великодушии. Месьё не желал для себя ничего, кроме дружбы принца де Конде, бракосочетания принцессы Алансонской 296с герцогом Энгиенским и еще, чтобы Принц отказался от притязаний на звание коннетабля 297. Мне предложили аббатства принца де Конти 298, — надо ли вам говорить, что я их отверг. Герцог де Бофор желал, чтобы никто не покушался отнять у него адмиральство, но на это никто и не притязал. Мадемуазель де Шеврёз не имела ничего против того, чтобы стать принцессой крови, сочетавшись браком с принцем де Конти; это было первое, что принцесса Пфальцская предложила г-же де Род. Обо всем перечисленном договорились на втором совещании, однако по той же причине, по какой решено было не составлять общего соглашения, — причину эту я уже изложил вам выше, — решено было записывать каждое из этих условий лишь по мере того, как будут заключаться соглашения частные. Принцесса Пфальцская настойчиво уговаривала меня просить у принцев формального обещания не препятствовать назначению моему кардиналом. Я объясню вам вскоре, почему я в ту пору на это не согласился. Потомкам трудно будет представить, с каким тщанием соблюдены были все предосторожности 299, — я и сам до сих пор этому удивляюсь. Правда, я нашел верное средство оградить нас от того, что, скорее всего, могло расстроить наши планы; я имею в виду болтливость и вероломство герцогини де Монбазон; ибо, когда мы с принцессой Пфальцской решили, что г-ну де Бофору пришла пора откровеннее прежнего [305]заговорить о своих намерениях с друзьями принцев, я убедил его, будто, утаив от г-жи де Монбазон все, что касается Месьё и меня, он возвысится в ее мнении и пресечет упреки, какими, по собственному его признанию, она не перестает осыпать его из-за моей над ним власти. Он уразумел то, что я ему втолковывал, и пришел в совершенный восторг. Арно вообразил, будто сотворил чудо, привлекши к своей партии г-на де Бофора через герцогиню де Монбазон. Добрая сестрица г-на де Бофора, герцогиня Немурская, приписывала эту честь себе. Принцесса Пфальцская, которая была столь же остроумна, сколь умна, каждую ночь потешалась над ними вместе со мной. Удивительно, что договор сторонников Принца с герцогом де Бофором, вопреки всем нашим опасениям, и в самом деле сохранился в тайне, ничему не повредил и произвел лишь то действие, к какому мы стремились, а именно: дать знать тем, кто в Париже руководил делами принца де Конде, что им можно надеяться не только на Мазарини. Один из пунктов этого договора гласил, что герцог де Бофор употребит все силы, чтобы убедить Месьё взять принцев под свою защиту и даже порвет с коадъютором, если тот будет упорствовать, отказываясь им служить. Двор, который не верил ни преданности, ни усердию герцогини де Монбазон и к тому же знал, сколь ничтожно ее влияние, в последнее время пренебрегал ею. Обстоятельство это сослужило нам службу. Кажется, я уже говорил вам на страницах этого моего труда, что даже теми, кто достоин презрения, не всегда должно пренебрегать.

Принцесса Пфальцская дала приверженцам принцев время увериться в обманчивости надежд, какими их обольщал двор, и настроила их умы на нужный лад — тогда я откровеннее прежнего поведал о своих намерениях Арно и Виолю, которые поспешили обрадовать принцессу этой доброй вестью. Свидание наше устроил Круасси, всегда искавший моего союза. Состоялось оно ночью у принцессы Пфальцской. Все обсудив, мы с герцогом де Бофором оба подписали договор (повторяю — мы оба), чтобы партия принцев убедилась в нашем с ним единомыслии и в том, что договор, подписанный им одним, не должно брать в расчет. Мы условились, что новый договор дан будет на сохранение Бланменилю, который, при всех его свойствах, нам известных, был в ту пору лицом довольно заметным, ибо одним из первых выступил в Парламенте против Кардинала. В настоящее время оригинал этого договора находится у Комартена 300, который, будучи тому лет восемь или десять со мной в Жуаньи 301, обнаружил его забытым в ящике платяного шкафа. Забавно, что на совещании этом, по сговору с принцессой Пфальцской, я утаил от собеседников расположение Месьё, который был в этом деле главным козырем и по многим причинам должен был вступить в игру последним, а они в свою очередь, по сговору с принцессой, утаили от меня то, что им было о нем известно. Разница была лишь в том, что она хотела, чтобы я знал всю подоплеку, ибо видела, что я игры не испорчу, а от них она и в самом деле сколько могла скрывала карты по причине, которую я вам сейчас изложу. [306]

Месьё, самый нерешительный человек на свете, даже избрав наконец какую-нибудь цель, никак не мог решить, какими средствами ее домогаться. Порок этот — самый ядовитый источник ошибок, совершаемых человечеством. Месьё желал, чтобы принцы получили свободу, но иногда ему хотелось, чтобы освободил их двор. Желание, однако, было бессмысленно, ибо если бы двор и даровал им свободу, первой его заботой было бы отстранить Месьё от участия в этом предприятии или, во всяком случае, допустить его участвовать в нем только, когда все уже свершится, и для одного лишь вида. Месьё сам хорошо это понимал и сто раз говорил мне об этом. Но поскольку он был слабодушен, а люди такого склада неспособны до конца отличить то, чего они действительно хотят, от того, что им, может быть, захотелось бы, он время от времени поддавался на уговоры маршала де Грамона, который изо дня в день предоставлял Мазарини себя дурачить и раза два в неделю убеждал Месьё, будто двор действует совершенно чистосердечно, намереваясь дать свободу принцам. Вскоре я заметил, к чему приводят беседы Месьё с маршалом де Грамоном, но, полагая, что двумя-тремя словами всегда могу рассеять сделанное ими впечатление, не придавал им особого значения, тем более что Месьё, признавшийся мне, как смертельно он боится разглашения тайны, безусловно не мог выдать ее человеку, который был ему известен как самый отъявленный болтун. И, однако, я ошибся: Месьё, хотя и в самом деле не признался маршалу, что через фрондеров ведет переговоры с партией принцев, сделал едва ли не худшее, сообщив Грамону, что фрондеры ведут такие переговоры от собственного своего имени, — они, мол, хотели склонить Месьё к тому же, но он отказался, ибо намерен содействовать освобождению принцев только вкупе с двором, будучи уверен, что двор с охотою за это возьмется. Первый президент и маршал де Грамон, которые действовали заодно, не замедлили поделиться этой важной новостью с Виолем, Круасси и Арно, предостерегая их, чтобы те не вздумали доверяться фрондерам, главной силою которых мог быть конечно же только герцог Орлеанский. Вообразите, какие следствия повлекла бы за собой эта оплошность, если бы предосторожности, взятые мною и принцессой Пфальцской, не предотвратили беды. Пять или шесть дней подряд она вела хитроумнейшую игру, чтобы затемнить дело, которое горячность Виоля осветила более необходимого, а когда принцесса достигла цели и решила, что более нет нужды играть «comoedia in comoedia» 302, она с еще большим успехом, как вы увидите далее, обратила себе на пользу развязку пьесы.

Мы с принцессой Пфальцской решили, что мне должно объясниться с Месьё, чтобы во второй раз не случилось подобного недоразумения, которое способно расстроить самые обдуманные планы. Я говорил с ним без обиняков, я не скрывал досады. Он устыдился, он каялся. Правда, вначале он надеялся меня обмануть, уверив, будто ничего не говорил маршалу де Грамону, хотя, мол, и вправду полагал, что тому следовало бы намекнуть, будто он, Месьё, вовсе не так уж привержен фрондерам, как [307]убеждает себя Королева. Словом, я не мог вытянуть из него ничего, кроме этих жалких объяснений, которые убедили меня, что совершить этот ложный шаг его толкнул страх перед тем, как бы двор не освободил вдруг принцев без его участия. Когда я объяснил Месьё, какие следствия этот шаг может иметь для него самого и для всех нас, он поспешно предложил мне сделать все необходимое, чтобы поправить дело. Он написал мне из Лимура 303, куда часто ездил, помеченное задним числом письмо, в котором высмеивал, и даже весьма едко, попытки маршала де Грамона завести с ним переговоры. Насмешки его в согласии с наставлениями, данными мне принцессой Пфальцской, сопровождались такими подробностями, что становилось несомненным: переговоры с маршалом — чистейший вздор. Принцесса Пфальцская как бы в знак особого доверия показала упомянутое письмо Виолю, Арно и Круасси. Я сделал вид, будто этим раздосадован. Потом смягчился, поддержал насмешки Месьё, и с этой минуты до самого дня освобождения Принца маршала де Грамона и Первого президента морочили так, что, по совести, мне было их немного жаль. В эту пору мы натолкнулись еще на одно препятствие, так сказать, семейственное. Хранитель печати, который, как вы уже знаете, примкнул к нам, чтобы погубить Мазарини, чрезвычайно боялся освобождения принца де Конде, хотя в разговорах с нами в этом не признавался; но поскольку Лег согласился содействовать этому освобождению потому лишь, что не мог мне противиться, г-н де Шатонёф решил воспользоваться им, чтобы через г-жу де Шеврёз вынудить нас к проволочке. Я вскоре это заметил и рассеял тучу с помощью мадемуазель де Шеврёз, которая так пристыдила мать, колебаниями своими мешавшую ее замужеству, что герцогиня тотчас вновь приняла нашу сторону и даже оказала нам немалую помощь в отношении Месьё, чье слабодушие всегда имело несколько ступеней. От склонности было еще далеко до желания, от желания до решимости, от решимости до выбора средств, от выбора средств до применения их к делу. И что самое поразительное, — он способен был зачастую остановиться вдруг на полпути в разгар самого дела. Тут-то герцогиня де Шеврёз нам и помогла, и Лег, видя, что предприятие наше зашло слишком далеко, не стал нам мешать. Г-жа де Род, со своей стороны, исполняла нужную роль при хранителе печати, который, впрочем, не решался выступить открыто. Наконец Месьё подписал свой договор и то, как он это сделал, обрисует вам его нрав убедительней всех моих слов. Комартен с договором в одном кармане и письменным прибором в другом захватил герцога на пороге его кабинета, вложил ему в руки перо, и тот, по словам мадемуазель де Шеврёз, поставил свою подпись на бумаге с таким видом, словно подписывал договор с чертом, опасаясь, что его застигнет за этим делом его ангел-хранитель. В соглашении этом оговорен был брак принца де Конти с мадемуазель де Шеврёз, ибо, разумеется, в моем договоре о нем не могло быть и речи. Включено сюда было и обещание не препятствовать моему назначению кардиналом, но только в связи со статьей о предстоящем бракосочетании принца де Конти; особо [308]упомянуто было, что Месьё вырвал у меня согласие принять такое обещание от принца де Конде лишь тогда, когда меня убедили, что принц де Конти вступает на мирское поприще, и старший брат уже не может притязать на кардинальский сан для младшего. Принцы участвовали в этих переговорах так, словно находились на свободе. Мы им писали, они отвечали нам, и никогда еще связь Парижа с Лионом не была столь постоянной. Бар, их охранявший, был человек недалекий, но тут удалось обмануть даже прожженных хитрецов. Принц де Конде, выйдя из тюрьмы, рассказывал мне, каким способом ему доставляли письма. Я это запамятовал. Кажется, иногда ему передавали их в золотых монетах достоинством в сорок восемь ливров 304, которые были полыми внутри. Когда я сам оказался в тюрьме, мне эта уловка не пригодилась, ибо мне передавать деньги не разрешали.

По возвращении Короля из Гиени кардинал Мазарини во второй раз отведал сладость приветственных криков толпы, но вскоре ему во второй раз пришлось убедиться, что кушанье это, хотя и усердно приправленное придворной лестью, не довольно сытно: через несколько дней оно ему приелось. Фрондерам оно не мешало по-прежнему чувствовать свою силу, мне — по-прежнему навещать Отель Шеврёз, который ныне стал Отелем Лонгвиль и находится, как вам известно, всего шагах в ста от Пале-Рояля, резиденции Короля. Я отправлялся туда всякий вечер, расставив своих часовых ровно в двадцати шагах от постов дворцовой стражи. Я и по сей день стыжусь этого воспоминания, но то, чего в глубине души я стыдился и в ту пору, черни казалось величественным, ибо было дерзким, а остальным — простительным, ибо вызвано было необходимостью. Конечно, мне могли возразить, что коадъютору нет никакой необходимости посещать Отель Шеврёз, но об этом почти никто не заикался, такую силу во времена междоусобицы имеет привычка, всегда благоприятствующая тем, кто сумел привлечь к себе сердца. Вспомните, прошу вас, что я говорил вам об этом предмете в первой части моего сочинения. Занятия, которым я предавался в Отеле Шеврёз, были как нельзя более несовместны с отправлением треб, с поучительными лекциями в семинарии Сен-Маглуар и с прочими моими духовными обязанностями. Я, однако, обнаружил способность примирить одно с другим, а способность эта в глазах света оправдывает то, что ей удается примирить.

Кардинал, устав, как я полагаю, от постоянного страха, какой поддерживал в нем в Париже аббат Фуке 305, желавший сделаться ему необходимым, и к тому же еще упрямо веря, что способен командовать армией (он раз десять за свою жизнь толковал мне об этом, развивая вздорную мысль о различии между понятиями «командовать армией» и «армией руководить»), так вот, Кардинал в эту пору внезапно покинул Париж 306и направился в Шампань, чтобы отбить у врагов захваченные ими Ретель и Шато-Порсьен, где виконт де Тюренн предполагал стать на зимние квартиры. Эрцгерцог, после упорной осады овладевший Музоном, придал виконту значительное войско, которое в соединении с отрядами, набранными из [309]войск, оставшихся верными принцам, образовали превосходную боевую армию. Кардинал выставил против нее армию не менее сильную, ибо к той, которой маршал Дю Плесси уже командовал в Шампани, он присоединил войска, приведенные королем из Гиени, и еще те, что Виллекье и Окенкур сохранили и даже умножили за лето. Я расскажу вам о ратных подвигах армий, но сначала опишу то, что происходило на поле брани в Парламенте немного времени спустя после отъезда Кардинала.