А гул его уже завоевал,

Заполонил тропинки и полянки.

Повсюду мусор и разбросанные склянки,

Дым сигаретный сносит наповал.

Что жалиться – единственный кусок

Еще не съеденного стройкой места.

Полуразрушенная крепость,

Останки прежнего. Лесок.

16

… А он уже стоит —

Огнепоклонник, жрец безжалостного солнца.

В броне загара, бронзовый отлив —

И так он с немощами борется.

В набедренной повязке и с копьем

Сухой и жилистый сошел бы за индейца.

Подумаешь – душа в чем держится?

Да что уж там – до сотни доживет.

17

… А то не сныть – то дикий виноград

Среди зеленой сныти затерялся.

Открытьями мой ларчик наполнялся —

Со мною старый лес делиться рад.

Вот горсточка пичужек на тропе,

Вихляющей на спуске к пруду —

Миниатюрное живое чудо.

Не смей хандрить – то смертный грех.

Уехали ребята на три дня —

Подите-ка, большое дело!

Прислушайся, как струйка загремела,

С запруды падала, звеня.

Вороны на перилах моста

Столпились плакальщицами с погоста —

Взгляни по-новому на них

И символ выживанья зри.

Пусть гул машин от кольцевой

Звон колокольный погасил,

Но тонкий птичий голосок

Ко мне летел, что было сил.

Что было сил, экранил лес

Удар жары, что слал июль.

Уныние – великий грех.

Приемлю истину сию.

(24.07.10)

18

А ночью хлынул дождь. И капель легкий след

Еще не вытоптан тяжелыми шагами,

Но влага не скопилася нигде,

Лишь притемнила сушь местами.

А были молнии, и весь асфальт намок

В часу двенадцатом, или немного раньше.

Часы не пробили на Спасской башне,

А надо бы – ведь это дождь пошел.

Его, наверное, священник намолил,

Прося защиты богоматери от засух.

Но дождь коротким был – короткий праздник,

А жаждала земля потопов и лавин.

19

Отбросив простыню, в беспамятстве ушла,

Но выставила двери на охрану —

Таков регламент ныне. Право,

Не разгуляешься, пока живу одна.

Уже пошел колясочный парад,

И я, корреспондент усердный,

Фиксирую всплеск демографий бедных,

Избыточность старух и пьянь.

Ах, боже мой, жестокосерд июль!

Привыкнут – возвещает скоропомощь.

Но ливней щедрых буль-буль-буль

Не слышала, хоть заставляю ползать

Свое расшатанное тело по лесам,

Глаз отрывать от выбитой дороги,

И на обочине, среди болотных трав,

Цикорий голубой приметить одинокий.

Один стоит, последней из надежд,

Что не наследуем судьбу ацтеков, инков.

Пустыня не пройдет, не хныкай,

Еще не время белых простынь и одежд.

20

А врач в визит мой первый не сказал —

Все молодеем. Лесть обычна.

Но восклицание публично

Не прозвучало. Видимо, в глаза

Навстречу правде очевидной

Нельзя приврать. И то обидно —

Ведь всяк обманываться рад.

(25.07.10)

21

Это ты виноват, Маяковский,

Что вонюч организм московский.

И сейчас какую новую агитку

Ты б придумал, агитмахер гибкий?

Ни во двор войти, ни в лес убраться —

Вонь ведет себя запанибратски.

Лезет в уши гул, как черт проворный,

Тонет в шуме проповедь нагорная.

Лимита полезла во все дыры —

Бабушка-москвичка, вон с квартиры!

С довоенных лет по сию пору

Град-столица – эмигрантский город.

Заграница чем пред нами виновата?

В зеркало всмотритеся, ребята.

22

Еще дымы не пропитали лес —

Вонь от торфяников установилась с ночи,

А окна не раскрыть, да и ТВ пророчит

Апокалипсис потепленья чрез.

Лист падает, сгоревший от жары,

Еще зеленый, но сухой, шершавый.

Шуршит листвой зеленая дубрава,

Но крона мертвая, увы!

А люд гуляет, хоть и по ночам

И в утро раннее, пока жара не грянет.

Ярило-бог! Когда же ты устанешь

Мстить за незнамо что несчастным москвичам?

А малый ручеек бежит себе, бежит

И орошает комариное болотце.

Их, впрочем, потравили. Можешь морщиться,

Зеленый, коль натурой дорожишь.

23

Задвинуть кольцевую бы в туннели,

И гул исчез бы. В остальном желать

Чего-то большего? А что бы вы хотели?

Здоровье, молодость и после – благодать?

Великомученица Анна, я молю

Прощенья у тебя – что за меня страдаешь,

Что слезы льешь, в уныньи обвиняя,

За то, что я тебя неправедно люблю.

Что ж, за тебя мне в очередь страдать.

Меня ты бережешь. Мне ли про то не знать?

24

Я не вижу нынче городских собак.

Свадьбы не справляют, в сварах не толкутся.

По добру-здорову уходил слабак

В сторону, чтоб с ними не столкнуться.

И немилосердной, мне не жаль собак,

К кошкам, видите ль, неравнодушна.

Все же, уточните, не попасть бы мне впросак,

Где собачьи обретались души?

Говорят, их вывели, как и комаров —

Шубы, шапки, пирожки, колбаски.

И собачье сало – смажься и здоров,

И ходи по лесу без опаски.

А в плохой Америке все наоборот —

Азиаты завезли лихую рыбу —

Мясо ее лечит человечий род,

А живая реки заразила.

В воду не залезешь – как пиранья жрет,

Зверствует, что там твоя акула.

Азиат счастливый рыбу продает,

Утирая масляные скулы.

Те же эмигранты, что и наша лимита —

Рвут зубами, коль хватает жилы.

Расовые дрязги? Бросьте лепетать,

Делать что? Не знаю. Будем живы?

(26.07.10)

25

На берегу железного потока

Я долго жду возможность пересечь.

А далеко, насколько видит око,

Чреда машин все продолжает течь.

На стороне другой души отдохновенье,

Прохлада и покой —

Нет, то игра воображенья

И памяти больной.

Уже давно затравлен и изношен

Тот постаревший рай земной.

Лишь декораций дряхлых строй

Осколки памяти тревожит.

26

Перила влажны – эманация дождя

Вчерашнего. Еще прохлада веет,

И утки плещутся, круги в воде гоня,

А лоб почувствовал предвестие огня,

Что вспыхнет днем, когда жара дозреет.

А слух уже привык к грохочущему фону

И силится другие спектры различать.

Горят в огне лучей недвижимые кроны —

Венец берез и сосен величав.

Полутора часов предписанного гона

Должно хватить на целый день жары.

И отмеряет самоед и самогрыз

Маршрут таблетками, брюзжанием и стоном

Неслышными. Блаженствует одно

Из чувств пяти – глаза вбирают

Пейзажей уникальность. Не мешают

Ни катаракта и ни смог.

Фильтруя дым, дорог нечистоту

Мозг позволяет насладиться утром,

Покамест не ворвался скутер,

И птицы смело обиходили тропу.

(27.07.10)

27

Высоковольтки вдоль и вдоль ручья

Идет дорожка луговая,

Где так приятно, невзирая

На гул и грохот бытия.