Над причалом повисло неловкое молчание. Даже Шурики нахохлились.

– Кермаса мы в санаториуме оставили, – добавил Сегаль, – на Кергелене. Побрили, чтобы никто не узнал, а то мало ли…

– Команду по СОП я дал, – проговорил комиссар, – эти… оперативнорозыскные мероприятия начаты, но… – Он угрюмо покачал головой. – У меня ни людей, ничего. Одно название…

Браун покусал губу, соображая, и сказал:

– Сделаем так. В АЗО двинем завтра. Сегодня моемся, кушаем, чистим зубки и ложимся баиньки, а с утра двигаем на озеро Этоша – мне нужно.

– Запускаем ППВ, – авторитетно заявил Харин.

– Запустят без нас, – парировал Сихали. – Я буду только контролировать график транспортировки.

– А мы? – У Белого вытянулось лицо.

– А вы изобразите бурные аплодисменты, переходящие в овацию.

– Все встают, – заключил Рыжий.

11 декабря, 8 часов 20 минут.

Выехали пораньше, пока зной не прокалил пески. Была и другая причина – приблизительно в одиннадцать утра в Мирном должны были заработать излучателидингеры, и мегатонны талой влаги ринутся с тающих льдов Антарктиды, чтобы извергнуться над песками Африки. И это будет не дождь, не ливень, а исполинский водопад. «Так можно и ноги промочить!» – выразился Шурик Белый.

Комиссар Купри сперва отнекивался, желая предаться унынию и скорби, но как раз этого Сихали и хотел избежать. Короче говоря, «взяли всех».

Вездеход заняли у строителей – квадратную машину на шаровых шасси. Все расселись, и экскурсия началась.

Постепенно строения будущего айстерминала остались позади, и вот уже только скалы да пески вокруг, камни, глянцевитые от коричневого «пустынного загара», и выбеленные солнцем холмы, словно облитые светлым цементным раствором.

Дороги как таковой не было. Вездеход пробирался ущельями, узкими долинками, забитыми глыбами камня и коегде даже отмеченными хилыми деревцами. Долинки виляли, забирались вверх по склонам хребта и переваливали его.

А когда транспортёр выезжал к дюнам, трясло не меньше. Встречные ветра – с океана и с сухих русел – надували песок и точили гребни дюн до лезвийной остроты. Издали дюны казались вырезаными из гранита, вблизи вездеход садился брюхом на их верхушки.

– А хотите пустыню почувствовать? – предложил вдруг Цондзома, молодой терраформист из бушменов.

– Хотим! – сказал Шурик Белый и оглянулся на товарищей: – Хотим?

– Давай! – поддержали его товарищи.

Цондзома остановил вездеход и сказал:

– Выходим.

Все вышли. Бушмен пооглядывался и повёл экскурсантов за собой. Перевалив холм так, что его верхушка скрыла транспортёр, Цондзома пригласил всех сесть на камни, благо было раннее утро, и солнце лишь нагрело пустыню, не успев пока накалить её.

– Режим – тишина! – выговорил он команду подводников. – Слушайте. И погружайтесь.

Сихали прислушался, но ничего не донеслось до его ушей. В огромном небе постепенно выгорала утренняя синь, и унылый нескончаемый ветер свивал струйки песка на барханах, клонил цепкие веточки какогото крайне неприхотливого растения.

А потом Тимофей погрузился. Он просто понял до конца и прочувствовал одну вещь – этот ветер, этот песок были всегда. И всегда будут. Шумное человечество с его цивилизациями запрыгнуло на ходу в поезд и когданибудь спрыгнет. И сгинет. Или изменится так, что предкам ни за что не узнать потомков. А ветер попрежнему будет перевевать песок, напевая монотонный, тоскливый мотив – композицию на тему вечности…

– Этот ветер мы зовём «хуууупуа»… – тихо проговорил Цондзома.

– В этих местах можно людей лечить, – сказал Купри. – Хоть поймут, что такое покой…

– Ну что? – спросил, улыбаясь, бушмен. – Погрузились?

– С головой! – улыбнулся Браун. – Спасибо тебе.

– А скажи чтонибудь повашему, – попросил Рыжий.

Цондзома не удивился, а зацокал, засвистел, прищелкивая и похрипывая.

– А что это значит?

– Это значит: «Едемте, а то скоро жарко станет!»

– Поехали!

Все вернулись к вездеходу, словно шагнули из палеолита в родной «нановек».

Ехали долго, потом осторожно спустились на ложе будущего канала и помчались. Под мягкими шарами шасси стелился оплавленный сверху и пропечённый на два метра сыпучий грунт. Если план не подкорректируют, то уже через полгода здесь будет журчать вода – холодная, талая, чистая. Пей – не хочу!

А виды за окном менялись. Беложёлтые дюны метров до сорока вышиной, что песчаными волнами уходили от океана, курясь на гребнях, постепенно краснели и поднимались до трёхсот метров. Их уже и дюнами назвать было нельзя – настоящие горы песка закрывали мутный горизонт. Редко где их песчаные склоны прорывались серыми скалами, в расщелинах которых неведомо как укоренились деревья мопане [78]со сросшимися, похожими на бабочек листьями.

Дорога почти незаметно пошла вниз, и за прозрачным колпаком вездехода показалась замыкающая башня – её блестящий коленчатый ствол, увенчанный стеклянной люлькой, возносился на высоту Эйфелевой. А вокруг расстилалась горячая саванна – красная земля в щетине высохших трав. В мареве дрожавшего воздуха блестело озеро Этошапан – большая лужа слабого рассола, сверкавшая на солнце полированным металлом. И тишина…