Шрифт:
Голова Али-Бабы кружилась. Он уже не думал о том, что это все надо перетащить ко входу и как можно скорей уносить отсюда ноги. Теперь он пытался осмотреть залы и закутки пещеры – каждый сундук и мешок, каждую шкатулку и кувшин…
– О Аллах, ковры… Хорасанские, багдадские, хорезмские… Изюм… халва… шербет… Да тут можно прожить жизнь, не выйдя более под свет солнца… Сукно… Хлопок Самарканда… Меха… Сотни шкурок… Рис… Пряности…
Али-Баба сунул нос в шкатулку и… отчаянно зачихал. Горький перец слегка отрезвил юношу, но разума полностью ему не вернул.
– Но зачем мне, о небо, торопиться? Здесь есть еда… Есть питье… Есть даже кальян… Ночь впереди столь длинна, что я успею и вкусить яств, и отдохнуть… И подумать о том, с чего мне начать…
Горный дух, охранявший расселину и вечером перебиравшийся в пещеру, только головой качал, удивляясь такой необыкновенной наглости… «Жаль, что я не успел его напугать, – подумал дух. – Он бы бежал со всех ног, не успев увидеть и крохи сокровищ… Но я же могу сделать иначе… Юноша труслив и жаден… Тогда будет так…»
Посмеиваясь своему решению, горный дух умостился прямо над головой Али-Бабы. Тот вкушал плов с золотого блюда, запивая его шербетом из золоченой чаши, которая в свете факелов играла драгоценными камнями необыкновенной, редкой красоты. Али-Баба, должно быть, еще не понял, что за чудо он держит в руках. Но юноша и не пытался теперь это понять. Плов был столь вкусен, а голод, навеянный трусостью, столь велик, что он более и не стремился хорошенько осмотреться.
Но вот трусость насытилась, и Али-Баба довольно откинулся на подушки.
– Четыре мула по два сундука… А потом еще по два мешка… Эту пещеру за одну ночь мне не очистить… Сначала я возьму вот это и вот то…
Али-Баба пытался показать пальцем на сундуки, где увидел бесценные самоцветы… Но руки плохо его слушались, а глаза стали закрываться. Он еще успел пробормотать: «А потом еще вон те меха…» и сладко заснул.
Горный дух был доволен. Юноша спал… И будет спать до тех пор, пока его не разбудят хозяйки пещеры. Уж об этом он, дух, позаботился на славу.
И пусть тогда смелые женщины решат, что делать с вором, который забрался в их пристанище, но от великого ума объелся и уснул.
«О-о-о, – подумал горный дух, – я не завидую этому дурачку… Его ждет интереснейшее пробуждение…»
Макама шестнадцатая
Лунный свет играл на белоснежном обнаженном теле, серебрил волосы, оставляя, однако, в тени тонкие черты прекрасного лица. Женщина чуть приподнялась, оседлала его бедра, и из груди Али-Бабы вырвался хриплый стон.
Едва поблескивая в полутьме перламутрово-жемчужными зубами, женщина наклонилась ближе, намеренно искушая видом полных грудей с розовыми бутонами сосков, так и моливших о касаниях, поцелуях, укусах его губ и зубов, ласках языка.
Али-Баба зажмурился, отдавшись на милость раскаленной волне желания, прокатившейся по телу. Он так и не сумел увидеть ее лица. Неизвестная… чужачка… и все же ему знакомы ее ласки… атласно-нежная кожа… гордые, набухшие истомой груди… сверкающий каскад волос, струившихся по обнаженным плечам. Да, он знал ее, алчным, нетерпеливым познанием страстного любовника.
Полные упругие холмики переполнили его ладони, но Али-Баба, не переставая ласкать женщину, вонзился в гостеприимный грот. Кровь лихорадочно пульсировала в жилах, обволакивающее влажное тепло наполняло его почти нестерпимым наслаждением, и Али-Баба со всхлипом втянул в себя воздух, едва не теряя рассудок, сгорая в беспощадном пламени.
Огненная греза.
Безумная мечта.
Причудливая фантазия.
Женщина, трепеща в его объятиях, выгнулась, насаживая себя до конца на твердокаменную плоть, обволакивая его шелковистой паутиной. Его руки нетерпеливо скользнули по ее телу, застыли на мгновение в роскошных прядях, зарылись в длинные локоны. Но когда он попытался привлечь ее к себе, припасть поцелуем к губам, увидеть бесконечно любимое лицо, она отстранилась.
– Не спеши, любовь моя, – прошептала она голосом таким же неуловимо-прекрасным, как таинственный лунный свет. – У нас впереди целая вечность.
Вечность…
Слово, вселившее новые надежды в его израненную тайнами и утратами душу. Она снова вывернулась, гибкая, ловкая, и, сжав коленями его бедра, начала бешеную чувственную скачку, подогревая напряжение, с каждой секундой нараставшее в нем, раздувая огненные языки с каждым мягким толчком.
Стиснув зубы, он старался держать в узде разбушевавшиеся желания, пытался отразить нежные, но настойчивые атаки. Ему хотелось исступленно врезаться в нее, дать волю буйной похоти, брать снова и снова, пока оба не лишатся рассудка…