Мама фыркает, запирая входную дверь.

— Наверное, потому что знает, как его сестра за рулем опасна для жизни.

— Наверное.

Я прохожу на кухню и ставлю свой рюкзак на стойку. Вытащив бутылку воды из холодильника, я сажусь за обеденный стол расшнуровать свои теннисные туфли.

Она вытягивает стул рядом со мной.

— Ты не поранилась? Хэл сказал, ты ударилась головой. Я волновалась

— Я ей и правда ударилась, о подушку безопасности. Но все в порядке. Ни малейшего головокружения.

Тон мамы сиюминутно превращает из материнской опеки в деловой.

— Ты не хочешь мне рассказать, что вы там делали на самом деле? Потому что я не куплюсь на чушь типа "мы-решили-покататься-на-БМВ-по-проселочной-дороге". Олень? Скажи, что ты шутишь?

Ненавижу, когда она вот так вот начинает. В духе допроса хороший/плохой коп. До нее не доходит, что лучше выбрать что-то одно, а не то и другое сразу.

— Я расскажу тебе, если ты расскажешь мне, — говорю я, торгуясь, как в первом классе. Мне до чертиков надоели эти двойные стандарты — у нее секреты быть могут, а у меня нет. К тому же, я устала и хочу спать. А значит — мне нужны ответы.

— Что ты имеешь в виду? Рассказать тебе что?

— Я расскажу тебе, что мы там на самом деле делали. После того, как ты расскажешь мне, кто мои настоящие родители.

Ну вот, я ее и открыла. Жестянку, кишащую червями.

Она смеется, как я и ожидала.

— Ты это серьезно?

Я киваю.

— Я знаю, меня удочерили. Я хочу знать, как. Почему. Когда.

Она смеется снова, вот только что-то наигранное проскальзывает в ее голосе, словно смех не был ее первой реакцией.

— Так вот к чему все это? Ты бунтуешь, потому что решила, что тебя удочерили? Как тебе это вообще взбрело в голову?

Я складываю руки перед собой на столе.

— Посмотри на меня. Мы обе знаем, что я другая. Я не похожа ни на тебя, ни на папу.

— Это неправда. У тебя мой подбородок и губы. А нос тебе однозначно достался от Макинтошей.

— Что насчет моей кожи? И моих волос?

— Они здесь причем?

— Да нет, не причем, — говорю я, махая на нее рукой. Я встаю, чтобы уйти. Она не собирается меня останавливать, как я и думала. — Не хочу быть осмеянной. Я принимаю душ и ложусь спать.

Она хватает меня за руку.

— Что значит "осмеянной"? Почему ты решила, что я буду над тобой смеяться?

Не учитывая того, что она уже дважды смеялась за весь наш разговор? Я скептически поднимаю бровь, но все же сажусь обратно. Сделав глубокий вдох, я выпаливаю:

— Потому что ты так делаешь каждый раз, когда я пытаюсь с тобой поговорить.

Она моргает.

— А когда ты последний раз пыталась поговорить со мной? — говорит она тихо.

Ха. Хорошее замечание. Когда она поворачивает все таким образом, мне это не кажется честным. Я открываю и закрываю рот несколько раз. И что мне следует на это сказать? "Когда мне было четыре?" В конце концов, она сама является причиной того, почему я с ней не разговариваю, верно?

— Когда та рыба спасла меня...

Она всплескивает руками, отчего я вздрагиваю.

— Бога ради, Эмма, я думала ты хочешь серьезно поговорить. Что ты себе выдумала? Тебе было четыре года. Как ты могла вообще это запомнить?

— Я не знаю, я просто помню. Помню, как меня спасла та рыба. Помню, как ты смеялась надо мной, когда я пыталась тебе об этом рассказать. Но папа не смеялся. Папа мне поверил.

Она вздыхает.

— Послушай, я знаю, ты скучаешь по папе. Но что общего у всего этого с твоей уверенностью, что тебя удочерили?

Я подрываюсь на ноги, почти опрокидывая стул.

— Просто забудь, хорошо? Ты моя настоящая мама. Папа мой настоящий папа. А Ре... Саманта — въехала в дерево, чтобы не сбить оленя. Все, жизнь продолжает идти своим чередом. А я иду спать, — я поднимаюсь по лестнице и начинаю стягивать свою одежду. Сейчас один из тех моментов, когда горячая ванна могла бы превратить меня снова в довольную жизнью Эмму. Но я обречена довольствоваться еле теплой водой до конца моей долбанной жизни.

Поостыв, я понимаю, что перегнула палку. Мне следовало продолжить говорить с ней и задавать воспросы. Но вместо этого, я сама оказалась крайней. Каким-то образом, внезапно оказывается, это моя вина, что у нас нет доверительных отношений.

Я отдергиваю занавеску в душе, ступая под дымящую воду. Такое чувство, что я купаюсь под летним дождем. Плеснув на руку шампуня, я растираю его что есть силы, взбивая густую пену. И замираю, когда за занавеской раздается мамин голос.

— Ты права. Папа поверил тебе, — говорит она бесцветным голосом. — Но он бы поверил всему, чтобы ты ни сказала. Эмма, ты была такой напуганной случившимся и такой эмоциональной. Конечно же, ты решила что это было правдой. И я верю, что тогда оно тебе так и казалось. Прости, что я смеялась. Не знаю, говорила ли я тебе это прежде. Но мне правда очень жаль. Я не осознавала, как сильно это может тебя задеть.