– Я не могу отдать тебе книгу просто так. Так не может быть. – Он уже не был так в себе уверен. – И потом, где гарантии? Да! И кто тебе сказал, что она у меня? И еще, Книга пока не полная. Только несколько страниц.

– Тогда я вообще не вижу смысла в нашей встрече. Ты нехороший человек. Хотя, ты вообще-то не человек – так, какое-то «зеркало». Ну-ну, не напрягайся. Я же совсем тихо сказал. – Я усмехнулся, увидев его испуг, моментально перешедший в обиду. Лицо его как-то перекосило.

– Неужели ты и вправду хочешь навсегда уйти от них? – Я был готов к такому повороту событий, но надеялся, что он не ответит вот так, сразу. Слишком уж это было бы легко и просто. Но его понесло.

– Я могу намного больше, чем они предполагают. Они думают, что я только солдат и собой ничего не представляю! А я могу больше! Я могу стать….- Его голос вдруг сорвался на шепот и он затих и опустил голову. Я не верил своим ушам: вот так просто? Или опять ловушка? Пусть лучше уходит. Пусть все остается, как есть. Пусть еще пройдет время – никуда он не денется. Он готов к предательству – пусть это будет его решение. Как тогда.

– Все. Уходи. – Я положил несколько монет на стол. – Уходи, если ничего больше не хочешь мне сказать. – Это я сказал чуть тише, уже встав и наклонившись к нему. Он вздрогнул, потому что не видел, когда я вставал.

– Ничего… не хочу… потом. Мне надо время. – Кажется, опять его начинала мучить головная боль.

– Позвонишь в отель и скажешь, что хочешь передать для меня. – Я решил уйти. На сегодня хватит – я достаточно засветился. Если кто-нибудь нас видел вместе – мне конец. Ну, или… словом, меня ждут осложнения. В любом случае, я не знаю, где Книга и я могу потерять этого придурка. Рискованная игра. Хотя…

– Слушай. Я завтра вечером уеду.
– Я постарался быть спокойным и очень убедительным.
– Катер уходит в восемь. Если ты не позвонишь, все будет, так как было. Если решишь мне помочь - я смогу помочь тебе. В конце концов, книги пишут люди, и персонажи изредка из плохих становятся хорошими. Или еще были случаи, когда, например, повесившийся на осине, вдруг во второй части романа, неожиданно опять появляется…. Всякое бывает.

Я оставил его одного. Отошел на несколько шагов и обернулся. Он смотрел на меня и вдруг что-то крикнул. Благодаря очаровательному афинскому движению, сопровождаемому постоянными воплями водителей, я не услышал. Мало того: то, что я не услышал, могло стать последним, что я не услышал в своей жизни. Туристический автобус решил на меня наехать, но не наехал - в последний момент у водителя, наверное, проснулась совесть. Последовала короткая словесная перепалка.… В смысле, водитель, скорее всего, напомнил мне о моих родителях, вспомнил мою родословную, а я попытался вспомнить несколько слов по-гречески (не получилось). Вернее, получилось, но не по-гречески. Словом, грек выслушал длинную французскую тираду и ничего не понял. Хотя, наверное, понял, что если человек не грек, то он не совсем человек и его матушка была права, что если и стоило рождаться на этом свете, то только греком и только в Греции.

Всем стало легче: автобус уехал – я пошел дальше незадавленный. Жизнь прекрасна.… Но не здесь и не сейчас...

…В отеле для меня ничего не было ни в восемь, ни в десять вечера. Целый день я ждал. Прошел еще один дурацкий день - жаль. Он ничего не принес, кроме отупения от шума Афин, преследующего (даже после долгого горячего душа) запаха пота сотен людей и странного желания вообще ничего не делать. Чтобы вообще больше никогда ничего не происходило, чтобы все кончилось, чтобы я лежал на кровати и не двигался, но так не будет – все только начинается и мне этого не хочется. Но самое противное, что это уже не остановить.

Гл. 2

Я с детства ненавидел зеркала. Мне никогда не нравилось мое отражение – я не хотел иметь ничего общего с тем, кто был ТАМ, по ту сторону. Он всегда глупо выглядел, имел плохую фигуру и кривлялся, но часто я замечал, что порой вдруг он очень странно смотрел на меня. Мне казалось (сейчас я в этом уверен), что смотрит он испытующе и осуждающе. В чем была моя вина, я не знал. Сейчас я понимаю, что мы просто всегда были по разные стороны баррикад, и мне всегда было трудно объяснить ему свои поступки. Он читал мои мысли, видел все мои минусы, знал мои проблемы и только смотрел, смотрел, смотрел. Мне хотелось ему крикнуть: ты, сволочь! Подскажи, дай знать, что мне делать, потому что ты, наверное, знаешь.… Но он только смотрел, молчал, и тупо шевелил губами.

Я пробовал к нему не подходить, но он звал, и я опять и опять подходил и он смотрел. Это была глупая игра – кто кого. Я знал, что мне не повезет, что ему можно все – мне ничего. Я разбил зеркало. В тот день мне здорово попало от матери. Когда она успокоилась, она сказала, что это к несчастью – тогда мне было смешно. Тогда мне казалось, что это глупо. Это было – тогда. Теперь я так не думаю. Теперь мне страшно.

Когда я подошел к осколкам (я должен был их убрать сам – это было наказание), я увидел там себя, но я был… разорванный на части, что ли? Это было, как в калейдоскопе только куда-то пропал цвет. Потом я разбил еще много зеркал и однажды доктор сказал, что это такая болезнь. Какая? Доктор не знал. Как все доктора он придумал для мамы непонятное слово, и она успокоилась. Это был первый раз, когда я встретился с латынью – она меня заворожила, и я стал читать. На самый глупый вопрос, которым мучают взрослые детей, я отвечал: буду библиотекарем в детском саду. Они всегда смеялись, и мама решила, что я глупый ребенок. Но эта игра отвлекла меня от зеркал. Доктор опять что-то говорил маме, но мама его уже не слушала: нас с доктором ей заменил вице-президент французской банка. Ей с ним было лучше, потому что куда приятнее, когда растут цены на твои акции, а не твои дети.

Время прошло быстро, и я перестал ходить в школу. Я ходил в университет – это было хорошо. Я курил, как все, я спал со всеми, как все, я пил, как все и я учил что-то. Впрочем, как все. Плохо помню – что именно, но было интересно: сборы пожертвований в пользу больных педофилией, манифестации в поддержку белых голубей, подруги-лесбиянки и трава. У меня был запас времени – банковский деятель был еще жив. Когда университет вдруг закончился, и мне сказали больше не приходить – вице-президент уже был не совсем жив. Потом он стал мертвым и неприятный осадок от похорон чужого и малознакомого мне человека остался на некоторое время: в конце концов, кроме неприятных воспоминаний он оставил маме свою фамилию, неплохую ренту и большой дом, записанный на мое имя в предместье Парижа. Наверное, я должен быть ему благодарен? Я благодарен. Дом – это хорошо.