А теперь Соня — как маленькая, как моя дочка. И я в эти минуты чувствовал к ней какую-то особенную, немножко даже покровительственную любовь.

Походил ли я тогда, в пятнадцать лет, на папашу, этого я не знал. Но Соня, такая оживленная, счастливая при каждой новой находке гриба, казалась мне еще совершенной девочкой, именно моей маленькой точкой.

Незаметно бежали дни. Ах, они бежали слишком быстро, унося вместе с собою лето! И невозможно было их остановить. Был только один способ бороться с быстротечностью времени — это не терять зря ни одной минуты. Так мы с Сережей и делали, то есть, но выражению Михалыча и мамы, «совсем отбились от дома». Сережа мог вполне торжествовать победу. Теперь-то уж никак нельзя было поставить ему в пример меня: теперь «от дома отбились» мы оба!

— Что вам в этом саду будто медом намазано? Как вечер — так туда! — ворчала мама.

Михалыч молчаливо с ней соглашался.

— Да мы на выгоне с ребятами в футбол играем, — невинно отвечали мы.

— Как, и когда стемнеет, тоже в футбол? — недоверчиво осведомлялся Михалыч. — Что же, вы к мячу фонарик, что ли, привязываете?

— Когда стемнеет, в салочки играем или в палочку-выручалочку.

— Ну, это другое дело, — кивал головой Михалыч. — Это игры хорошие — ловкость, быстроту развивают. И находчивость тоже, — прибавлял он многозначительно. А потом уже совсем другим тоном говорил: — Жаль только, что рыбалку вы совсем забросили да и охоту. Какого я вчера бекаса застрелил, видали? Еду с охоты один, Василий Андреевич навстречу, остановил, спрашивает: «А где же ребята?» — «Не знаю, говорю, я их не вижу вовсе». — Михалыч грустно посмотрел на меня с Сережей. — Вот, братцы, какие дела! В ваши годы я тоже и в салочки, и в лапту играл, а рыбалка с охотой всегда на первом месте. Ну, да кто что любит… — добавил он.

Мне было больно слышать все эти речи. Они звучали прямым укором. Мало того: я чувствовал себя просто изменником любимому делу, да и не только делу, но и своим закадычным друзьям — Михалычу и Мише. Они, видно, и правда махнули на меня рукой, как на безнадежно погибшего. Ужасно было еще и то, что я не мог честно рассказать ни Михалычу, ни Мише с Колей, ни даже маме, почему я перестал охотиться и рыбачить.

Не мог же я тайну своего сердца выставить напоказ. Да к тому же это еще была тайна не только моя, но и…

Пусть лучше думают, что я променял рыбалку и охоту на игру в футбол, в салочки, пусть думают что хотят. Но тайна моего сердца будет жить только в нем. Для людей она останется вечной тайной!

Это решил я. Но жизнь, увы, частенько не считается с нашими решениями. Есть старинная пословица: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». Так случилось и с нами.

Однажды мы все четверо возвращались с прогулки из леса и вдруг на уличном перекрестке нос к носу столкнулись с Михалычем. Откуда он здесь взялся? Почему не в больнице? Оказывается, очень просто — шел к больному.

Мы остановились, изумленные этой встречей. Михалыч же, напротив, нисколько не смутился. Он демонстративно снял шляпу и, хитро улыбаясь, раскланялся.

— Мое почтение молодым людям и их прекрасным спутницам!

Ох, уж лучше бы он не выказал своего почтения, особенно нашим спутницам! Они так смутились, что словно окаменели, не знали, что и отвечать.

Секунду длилось молчание. Потом Михалыч надел шляпу и, все так же хитро улыбаясь, будто говоря: Вот оно в чем дело-то!» — проследовал своей дорогой, а мы, совершенно огорошенные, побрели домой.

Последствия этой встречи сказались в тот же день. Вернувшись домой к обеду и садясь за стол, Михалыч вдруг запел:

— Что ты какую чепуху поешь, — возмутилась мама, — да еще за столом?! Какие там салочки, русалочки?

Михалыч уселся поудобнее и, лукаво поглядывая на нас с Сережей, ответил маме:

— Мадам, если бы вы были более наблюдательной, то этот романс не показался бы вам столь чепуховым.

В этот день Михалыч был вообще крайне весел и прямо извел нас с Сережей своими намеками. Уж лучше бы все сразу маме сказал: «семь бед — один ответ». Это Михалыч, конечно, и сделал, только в наше отсутствие. Но результат его сообщения оказался для нас совершенно неожиданным.

За вечерним чаем мы с Сережей мучительно обдумывали, как же сегодня вечером удрать в городской сад. Сказать при Михалыче, что мы идем играть в салочки, после его застольного романса было просто невозможно. Что же еще придумать?

Но придумывать ровно ничего и не пришлось. Разливая чай, мама вдруг сказала:

— Алексей Михайлович говорил мне, что встретил вас сегодня. Вы из леса с грибами шли. И девочки Гореловы тоже с вами. Прекрасно делаете, — продолжала мама, — гораздо лучше в лес ходить, чем на пыльном выгоне в этот дурацкий футбол играть, еще друг другу ноги переломаете… Ты знаешь, — обратилась мама к Алексею Михайловичу, — я ведь была как-то у Гореловых, ходила к самой, к матери. У нее в саду удивительная клубника. Она мне усы от нее дала. Наша розовая — это из их сада. Только почему-то у нас и мельче, и кислее. Я к Гореловым несколько раз заходила, — продолжала мама, — и дочерей видела. Очень милые все, такие внимательные, приветливые. А самая младшая, кажется Соней зовут, прехорошенькая.