– Ну, тогда в отместку кто-нибудь будет украден или убит, - возразил Факундо.

– Это уже другое дело. Я вас предупредил, и я умываю руки. Если Сандра захочет меня видеть, пусть напишет письмо с указанием, где ее найти. Все! Прощай.

Он повернул коня и дал шпоры. Скоро затих в ночи стук копыт, и Факундо направил свою клячу в сторону реки. Путь предстоял еще не близкий.

А мы в это время находились в томлении ожидания. Ни свет ни заря Марта запрягла одноколку и поехала в город. Вернулась быстро.

– Его отпустили, - сообщила она, зайдя в конюшню, где коротали время мы с сыном.
– Слежки не было. Капитан Суарес сам проводил его мили четыре и вернулся. Собак по следу пустили утром, но след потерялся у реки. Если к завтрашнему вечеру девчонки вернутся в город - значит, дело выгорело.

Судите сами: могло ли у меня хватить терпения дожидаться еще сутки с лишним? Мы с сыном оседлали лошадей, задами выбрались в холмы и погнали через лес напрямик к нашему подземному убежищу на Аримао.

Он не намного нас опередил, Факундо: кляча еле шла и норовила попастись на каждом шагу, а он, хоть и хорохорился, но был еле жив, - избит, искусан собаками, потерял много крови. Он на одном упорстве держался, пока не добрался до пещер. Свистнул условным свистом, дождался ответного сигнала и, представьте себе только, что детина в семь без малого футов роста падает в обморок, мешком свалившись в холодную бегущую воду, - и захлебнулся бы в месте, где по колено курице, да вовремя подоспели друзья. Когда мы приехали, он успел уже отдышаться.

Заложников сторожил Серый - в одном из ответвлений пещеры, в сухом, но непроглядно темном тупике. Перепугались они до смерти - имею в виду девиц; а так ничего. Гувернантка, не переставая, то читала молитвы, то пела псалмы, кучер опух ото сна, а горничная все пыталась заговорить и крутила задом, но успеха не имела. Даже моему любвеобильному дядюшке было не до того: всех проняла лихорадка ожидания.

Потом надо было отправить домой почтеннейшую публику. Вывели всех наружу, взгромоздили на неоседланных коней; тех, что были выпряжены из кареты. Я им сочувствовала от души: волдыри на ляжках при такой езде обеспечены, особенно с непривычки. Служанку посадили к кучеру, а белых дам - по одной.

Идах и Пипо остались с Факундо - его нельзя было бросать одного. Провожали компанию мы с Каники - вывели на одну из дорог, развязали глаза и руки и показали, в какую сторону ехать. Стояла тьма кромешная - безлунная ночь, близ вторых петухов. Смех и грех - эти дуры перепугались. Ехать? Ночью? Ах, ах! Пришлось объяснить, что страшнее нас на этой дороге не встретят и, скорее всего, наткнутся где-нибудь по ходу на патруль. Повернули коней и поехали к Марте - там было недалеко.

Толстуха была, как всегда, настороже - мы еще не постучали в окно, как она возникла в проходе.

– А где милашка?
– спросила она.

– Милашке худо, - отвечал Каники, - собаки порвали. Самое главное, дело сделано. Но, боюсь, заглянуть к тебе по старой дружбе он сможет не скоро.

Я расплатилась с Мартой сполна и дала сверх того. Помню, что попросила тогда у нее кое-что из утвари и лекарств и снова поехали в пещеру. А там Факундо уже лежал в горячке, с воспаленными ранами, и бредил, то смеясь, то ругаясь, то рассказывая что-то непонятное.

На другой день он пришел в себя и даже смог кое-как сидеть в седле, но его приходилось держать с двух сторон, чтобы не упал, теряя по временам сознание. Раны растревожило от дорожной тряски, снова началось кровотечение. Когда мы добрались до дома - до хижины в паленке, он снова был едва жив, хотя и в сознании - стучал зубами в ознобе и трясся. Я думаю, что он снова держался больше упорством, чем силой. Когда его уложили в постель, он спросил: "Мы доехали?" - и впал в беспамятство. Было это беспамятство глухим и черным, без единого проблеска.

Мы хлопотали над ним все, очищая раны от гноя, накладывая поверх рассеченные листья горькой сабилы, перевязывая исполосованные руки, ноги, бока - он оставался бесчувственным, хотя вся процедура была очень болезненной. Мы поили его с ложки отваром трав, укрыли одеялом и стали ждать, когда он придет в себя.

Но Гром в себя не приходил. Лихорадка сменялась холодным потом, бред - неподвижным забытьем, а сознание не возвращалось. Ночь, день, еще ночь, еще день... неделя прошла, а все оставалось без изменений, если не считать заострившихся скул и полопавшихся губ.

Даже когда Факундо схватили жандармы, я меньше боялась. Тут его сцапала сама смерть. Ему было тридцать семь - расцвет сил, и он никогда ничем не болел по-настоящему. Эту громаду широких костей и стальных мускулов невозможно было представить больным. Глянцевая кожа посерела, глаза ввалились. Я не отходила от его постели и не видела, чем могу помочь.

Каники, против обыкновения, не ушел в тот раз. Он остался в паленке - ждать, что будет с куманьком, когда же, наконец, выкарабкается. Но куманьку становилось все хуже и хуже, и вот однажды он засобирался куда-то. Седлая свою лошадь, сказал только: "Скоро вернусь". Куда бы он мог, - гадала я, - в Тринидад никогда не ездил верхом. Но он направлялся именно туда и в самом деле не задержался. Он видел лишь мельком Марисели после двухмесячной разлуки. Зато он привез на седле Ма Ирене с мешком, в котором шевелилось что-то живое, и другим, туго набитым.