И так, и этак прикидывали мы - на это уходили недели... И в конце конов решили оставить предложение капитана без ответа. Ах, сеньор, свобода - сладкая отрава, неволи горек хлеб, а самые крепкие цепи - те, что человек накладывает на себя сам, цепи своих привязанностей и дружбы.

Как ни долго длились дожди, как ни мучила нас хандра, - всему на свете приходит конец. Мы пережили ту зиму. Снова будто вымытое засинело небо - наступил февраль, ясный, прохладный, бодрящий. Давно я не встречала эти дни с такой радостью и надеждой, неизвестно откуда взявшейся.

Сыну в эти дни исполнилось восемь, и хотя точную дату его рождения я назвать не могла, - календарь для нас оставался понятием отвлеченным, - главное, что он родился в эти прозрачные дни. Я про себя знала, что тоже родилась в феврале - и меня всегда волновало без причины это время. И если так считать, то мне в ту зиму исполнилось двадцать восемь.

Но что-то в тот февраль тревожило и бередило больше обычного, и по временам, обманывая слух, чудился отдаленный, замирающий, протяжный звук. Я не поверила себе, услышав его впервые. Но он повторялся сильнее и сильнее, пока не зазвучал в полную силу, тревожил и звал. Кто слышал его однажды - не может не узнать, а я его уже слышала. В тот же вечер я сказала мужу:

– Ветер нашей судьбы переменится. Я слышала раковину Олокуна.

– К лучшему или к худшему?
– спросил Гром.

– К лучшему, я думаю. Хотя достанется оно не легко.

– Что и когда легко давалось негру?
– усмехнулся Факундо.

Он к этому времени уже полностью был здоров и набрал прежний вес, так что у лошади екала селезенка, когда он без стремени, птицей, взлетал на седло. Он по вечерам прогуливал коней по ближним тропинкам, и со дня на день мы ждали Каники, который весь сезон дождей провел, то отдыхая в Касильде, у ниньи, то слоняясь от имения к имению, вынюхивая, выведывая и разведывая: где, что, как. Однако никаких вылазок в эти четыре или пять месяцев он не предпринимал, хорошо понимая, что после того отчаянного случая лучше затаиться и переждать. Он был отпетый, куманек, но все же не самоубийца.

Он явился, пешком - как всегда, когда ходил один, и не с той стороны, откуда мы его ждали.

– Я был у Марты, - сказал он.
– Там у нее какая-то парда, такая очень видная женщина в годах, примерно как сама Марта. Сандра, ей зачем-то надо тебя видеть, именно тебя.

– Как ее зовут, эту парду?
– спросила я. Кум пожал плечами:

– Она не сказала имени, но Марта говорит, что все надежно. Марте совсем не выгодно иметь дело с жандармами. Если бы ветер дул с этой стороны, ее интересовал бы скорее я, чем ты. И при чем тут баба, тем более цветная, тем более старуха? Нет, ищи в другом месте.

Ну, я поискала и, кажется, нашла, откуда может дуть этот ветер; но вот кто была эта нежданная сваха - не догадалась до последнего момента, когда со всеми предосторожностями, оставив остальных дожидаться в лесу, напрямик через маисовое поле прошла к маленькой аккуратной финке.

Это оказалась собственной персоной Евлалия, экономка сеньора Суареса и распорядительница его уютного особняка в Гаване. Зря Каники назвал ее старухой: в пятьдесят она была еще бодра, свежа и недурна собой.

Ни хозяйка, ни гостья не спали, несмотря на то, что стояла глухая ночь. Они ждали меня, потому что Марта хоть и не знала места, где находится паленке, но имела возможность прикинуть расстояние, которое отделяет поселок беглых от ее дома, способ передвижения, а следовательно, время возможного появления того, кого они ждали - то есть меня.

– Наконец-то, - проворчала Марта.
– Чего ты колупалась? Я же сказала - все безопасно.

– Как сказать, - отвечала я усаживаясь.
– Еще полгода не прошло, как один наш общий приятель заявил, что вздернет на месте любого из нашей компании, кто попадется в руки.

– Тебя, красавица, это в любом случае не коснется, - у Евлалии был усталый голос и усталый вид.
– На, это тебе от нашего общего знакомого.

Она вынула письмо из просторной блузы и подала мне. Оно было запечатано и подписано: "Кассандре Лопес, в собственные руки".

– Откуда ты знала, где меня искать?
– спросила я капитанскую экономку. За нее ответила Марта:

– К кому же обращаться в случае чего, как не к старой подруге! Много лет назад мы начинали вместе в борделе на улице Меркадерес, и ей повезло больше, чем мне.

– Не знаю, право, - отвечала я, - ты, Марта, тоже неплохо устроилась.

– Не с ней сравнивать, - возразила толстуха.
– Вишь ты, какая чистенькая! Что твоя барыня! Дочку замуж отдала за белого прощелыгу.

– Да, прощелыга, - заметила Евлалия спокойно.
– Но он белый, и моя дочь официально белая сеньора, а внуки белые ангелочки. То, что он ни к чему не способный бездельник, меня мало волнует, но мои внуки не будут считаться цветными. Я еще в силе и сумею их поддержать, а скоро они станут на ноги. Я заработаю на приданое внучке, унгана, если ты напишешь ответ немедленно, и на учебу внука - если в ответе будет написано то, что капитан ждет.

Я, однако, не торопилась вскрыть печать. Экономка вызывала у меня одновременно и уважение, и неприязнь.

– Так ты решила окончательно отделаться от черного прошлого, Евлалия?

– Оно мне ни к чему, - последовал ответ, - а моим детям подавно. Быть цветным очень невыгодно, детка. В каком-то смысле это хуже, чем быть откровенно черным, как ты.

– Ты знаешь историю, из-за которой я сбежала?

– Слыхала что-то, - ответила она равнодушно.

– Знаешь, сколько я смогу заплатить тебе, если ты разыщешь моего белого мальчика?