– На твое усмотрение, Пепе, - отвечала ему я. Что ж, если мужчина в нем пересилил вождя, это случалось со многими.
– Но только боюсь, паленке придется отсюда перекочевывать.

– Нет, - покачал головой конга, - ее скоро не хватятся, а хватятся, не смогут найти. Давно все следы остыли.

Суд и совет на этом окончился. Пепе увел шельму в юбке в свою хижину - надо думать, она не стала воротить от старика нос. А мы остались встревоженные донельзя, потому что происшествие сулило мало хорошего. И как назло, не было Филомено. Идти за ним в Тринидад? Посовещались и решили, что не стоит. Пепе прав: скоро лазутчицы не хватятся.

А тут еще пропал фула, Деметрио, наш неисправимый воришка. Он пропадал часто, но, по заведенному порядку, предупреждал, куда и насколько идет. Он отправился во Флор Бланко за табаком, а это могло занять самое большее дня четыре. Прошла неделя, другая, третья - есть, отчего забеспокоиться. Не то что его было жаль, но мысль у всех была одна: не иначе попался, бродяга. А такое не беспокоить не может, особенно когда человек ненадежный и все пошло валиться одно к одному.

Посылать кого-то за Каники мы все же не стали. У нас было условлено место для встречи на всякий случай, если придется оставлять насиженное место и уходить. Пещера в западных отрогах за Каунао, как раз по дороге на Сапату. Если бы планы изменились, тот, кто окажется в ней раньше, должен оставить послание на известняковой стенке в одном из тупиков - нацарапать углем два-три слова. Мы со дня на день собирались уходить, если не на Сапату, то в пещерный городок выше по течению, но все откладывали, потому что со дня на день ожидали возвращения куманька. А беспокойство росло, и однажды вечером мне стало вовсе не по себе.

После полудня налетел дождь. Солнце быстро высушило воду на камнях, и воцарилась прежняя духота. А меня бил озноб, и я уж подумала было, что подцепила какую-то странную лихорадку, да только жара не было, а было какое-то странное беспокойство, которое не давало ни сесть, ни лечь, как будто я то ли что-то забыла или потеряла... Даже не знаю, как это назвать: не по себе, и все. А отчего - никак не пойму, и знаю точно, что надо понять, догадаться, что это знак судьбы, предсказание какой-то беды. А с какой стороны ее ждать?

И вот, когда солнце уже заходило за вершины, я не усидела в хижине и поднялась на гребень за поселком, на плоский камень под сосной.

Все было спокойно в синеющих, сумеречных горах. И в спокойствии этом особенно ясно доносились привычные ночные звуки: хохот сычика, лягушачий крик, стрекот сверчков, отдаленный собачий лай.

Вот этот-то лай, раздававшийся словно с нескольких сторон, и привлек мое внимание.

– Хибарос гонят оленя, - сказал Факундо, прислушиваясь. Пипо не был так уверен.

– Звук с одного места. Точнее, с трех разных. Везде он стоит на месте. Видишь - Серый ловит ветер?

Серый вытянул морду, не шевелясь, - только уши подрагивали и на затылке дыбилась шерсть. Мы не думали спорить ни с одним сыном, ни с другим. Слух у обоих был не просто тонкий - безошибочный. Мальчишка лучше нас знал лесные звуки и шорохи, потому что они окружали его с рождения, его не могли спутать и смутить не эхо, ни переменчивый ветер в ущельях. А Серый знал каждую собаку в окрестностях, подолгу погуливал с ними и не был враждебен ни к одной из появлявшихся в округе стай. Значит, это собаки пришлые.

Звуки по ночным горам разносятся далеко. Самый ближний лай, что был слышен со стороны верховьев Аримао, раздавался мили за три-четыре и по речной долине доносился чисто и отчетливо. Глухой, басистый рев, он показался знакомым до того, что в утробе стало тошно. Вот он затих, - то есть это мы не слышали ничего, но Пипо уверял, что слышит визг и рычание, шум собачьей драки, и Серый, с ощеренными зубами и взъерошенным загривком, подтверждал то же самое всем видом.

Безусловно, следовало разведать, в чем дело. Даже если мы найдем на прибрежной полосе клочья шерсти и следы от задних лап, сдиравших дерн в собачьем "танце презрения" - и то это стоило бы сделать.

Взяли пистолеты, ножи, мачете. Свистнули Серого и пошли втроем, предупредив лишь Идаха и Пепе.

По мокрому берегу, по обмытому водой приплеску добрались до того места, откуда шел напугавший нас звук. Ветерок тянул на нас, и вот сначала Серый повел носом, а потом и до наших ноздрей донесся запах дыма. А через полмили за излучиной реки, за поворотом, сверкнули языки пламени - костер догорал, но среди ночной черноты он просто резал глаза.

Костер горел на другом берегу - на обрывчике в полроста человека, поросшем редкими кустами. Перебрались через реку и выглянули из-за обрывчика. У костра вповалку спали люди - большой отряд, судя еще и по тому, какой табун лошадей пасся у кромки леса. Собак не было видно за костром: верно, их привязали к глубине поляны. Оттуда слышалось сонное взлаивание. Часового тоже не было видно: надеялись на собак, наверно, собак было много.

Вот она, беда! Скорее спешить в паленке, поднимать тревогу! Но Факундо медлил, тянул голову из-за кустов, словно пытался сосчитать спящих. Медлил и дождался: один из лежавших у костра зашевелился, поднялся и направился к нашим кустам. Он стал мочиться с обрывчика, расставив ноги, и, видно, почти не разлепив сонных глаз.

Он их и не успел разлепить, как оказался под обрывом с зажатым ртом и ножом у горла. Гром при своем росте был проворен, как кошка, и сцапал этого парня так же ловко, как хорошая, незалежавшаяся кошка хватает мышь. Он сразу же сунул испанца головой в воду, а когда бедолага нахлебался ее вволю - приподнял, шагах в двадцати от того места, где опустил. Я придерживала брыкающиеся ноги. Вода журчала на перекате, заглушая плеск шагов, а испанец не мог издать ни звука. Его вынимали из воды ровно настолько, насколько требовалось, чтобы не отдал богу душу. Только когда мы отошли шагов на пятьсот, Гром откачал бедолагу, едва живого - перевернул вниз головой и тряс за ноги, пока тот не отплевался.