Он, однако, об этом помалкивал. Толку-то говорить о том, что ясно и так... Пыхтел сигарой и спросил неожиданно:

– Что, размечталась о своем доме? Брось-ка ты это дело, сестрица, не трави душу. Не было, нет, и вряд ли будет. Видишь, даже хижины в горах сейчас, наверно, уже нет. Думай о другом: жива, цела, и мы все тоже, слава богу. Живи тем, что есть сегодня. Или ты не негритянка?

Я огрызнулась:

– Я-то негритянка, а тебя вот делал китайский портомой, и негритянского у тебя - колер один и только.

– Не только, кума, не только - видишь, волосы овчиной и нос курнос... а мы, негры, всегда так: думаешь про то, что сегодня, потому что если думать про то, что завтра, такая жуть возьмет, что хочется плюнуть и вовсе ни о чем не думать.

– На том и попадаемся, - в тон ему отвечала я.
– Федерико Суарес обо всем подумал, наверное.

Каники забыл про сигару, погасшую в пальцах - дорогую, захваченную, видно, с Тринидада. Потом сказал:

– Около Касильды в одном инхенио живет мандинга - немного постарше меня. Он родился на корабле, когда его мать везли сюда. Он сбегал раз двадцать, если не больше. А знаешь, куда он бежал? Всегда на восток, пока не кончалась суша, а потом заходил в воду, насколько мог, и смотрел в ту сторону, где Африка. Там его и ловили, из раза в раз - в окрестностях Пунта-Галета, и всегда по шею в воде. Может, он и сейчас там мокнет. Дурак? Конечно, дурак. Только все мы дураки - каждый на свой лад, и все хотим чего-то, что нам не по зубам. А чтоб от этого не мучиться - живи по-негритянски, как трава: день прошел, и ладно.

Смеркалось, пора было собираться. На том и прекратили беседу с куманьком. Я не раз вспоминала ее потом и думала всегда: ах, Каники, чертов негр, жил бы сам так, как мне советовал, - может, тоже дожил бы до старости.

... Переход прошел гладко, через дорогу перебрались без шума и замели за собой следы. Некованые копыта не гремели, конские храпы замотали тряпками. К побережью добрались до света и расположились в зарослях. Низменный лес был чащобой непролазной: кошехвостник, кардо, оруга, низкорослая гуира и прочная дурнина.

Наутро из этой дурнины осмотрели канал. Уже всего у маяка, но там люди. Хоть и полторы калеки, но все же лучше на глаза не попадаться. А вот в миле от маяка было местечко шириной шагов в триста, со спуском на этой стороне, удобным подъемом на той - Каники, плававший как рыба, не поленился проверить. Можно было переправляться вплавь на лошадях, потому что акулы в это узкое место не заплывали. Но плавать умел мало кто, большинство просто боялось воды. Решили связать несколько маленьких плотиков и выстругать хоть что-то напоминавшее весла. Управились с этим быстро и стали ждать ночи, самого глухого часа.

Но только мы этого часа дождались и хотели спускать плотики на воду - послышались плеск воды о борта, шум перекладываемого руля, приглушенные голоса команд. Все попрятались по кустам, а большая барка - шагов в двадцать пять в длину - причалила ровно к тому месту, где мы собирались спускаться. Люди на ней ловко и умело ошвартовались о каменные зубцы в крошечной бухточке, едва вмещавшей развалистый корпус.

На палубе было трое, судя по голосам.

– Чтобы к полуночи - как шлюха с танцев! Если нас в этой щели застанет отлив, мы не пробьемся в лагуну до завтрашней ночи.

– Чертовы негры!
– добавил другой.
– Из-за них честному контрабандисту лишние хлопоты.

– Я быстро, - сказал третий. С кормы послышался плеск - спускали на воду ялик.
– Не думаю, чтобы их пришлось долго уговаривать. Спусти-ка мне дюжину красного, Хорхе. Мы же не те, кого они ждут.

Ясно, что ждали нас, а не контрабандистов - эти всегда везде проныривали. Ялик отплыл, едва слышно поплескивая веслами. Двое оставшихся покуривали у борта, огоньки их сигар в безлунной ночи горели так близко, что, казалось, рукой подать - только протяни ее с невысокого берега. Когда испанцы затягивались, во вспышках были видны руки и лица. Они вполголоса переговаривались и никуда не торопились.

Сзади послышалось какое-то шевеление. Свись, свись! Оба контрабандиста упали на палубу. Спрашивать не приходилось, и так знала, кто постарался. Попрыгали вниз, Каники - первый. Пошарил где-то и бросил на берег дощатые сходни.

– Живо, заводите лошадей, сами лезьте. Время, негры! Поторапливайтесь.

С гор тянул теплый ветерок, он сразу зашевелил и расправил косой парус, поднятый Каники. Под тяжестью людей и лошадей суденышко огрузло едва не по самый палубный настил, неуклюже, боком выползло из укрытия. Я стала к рулю - я хотя бы имела представление о том, как это делается. Филомено поправлял парус, тихо указывая мне, в какую сторону и на сколько перекладывать румпель. Он единственный знал, как управлять парусником. Остальные тянули снасти по его команде. "Ну, негры, сейчас на ту сторону, - и в кусты. Там - трех миль не пройти - начинается такая чаща! Раньше утра нас искать не станут, а к утру - ищи нас!"

Мы до середины пролива не доплыли, как откуда-то снизу, как из преисподней, раздался приглушенный трюмными переборками дикий вопль:

– Слушайте, негры! Тут такое! Что тут есть!

Топоча, все хлынули вниз, и вопли стали громче. Я не могла отойти от румпеля, но Факундо появился сзади меня, едва не рыча.

– Это беда, - проговорил он.
– Там выпивка, раньше, чем мы причалим к берегу, они все будут в стельку пьяны. Идах, старая каналья, тоже машет бутылкой и глотает из горлышка.