Bayla, bayla, negra,

Mueva la sintura,

Que a mi me da locura

De verte asi baylar.

Con tus movimientos me voy a morir,

Con tus movimientos me vas a matar.

Bayla, ya, negra, ya,

Mueva ya, negra, ya.

и так до бесконечности. Эту песенку до сих пор поют, и сто лет петь будут; очень заводная песенка.

Ну, так я и пошла плясать, подпевая. Хорошо хлебнувшие бродяги стали отбивать ритм по столу. А я, кружась, переместилась в сторону корабельной кормы, да так там и осталась.

Bayla, ya, negra, ya

Тряпок на мне было наверчено уйма, и вот потихоньку, одну за другой я начала их сбрасывать.

Mueva ya, negra, ya...

Все до единого пялились на меня. Скажу, не совру, посмотреть было на что. Если я сейчас, в сто лет без малого, еще хоть куда, - вообразите меня в мои тогдашние двадцать восемь. Ни капли жира, мускулы как пружины, кожа гладкая и блестит, и все выпуклости и впадины круглы как раз настолько, насколько нужно. Нет, я вполне понимала тех мужчин, что готовы были из-за меня сломать себе шею. Вот и эти выворачивали себе шеи, не отрываясь, таращили на меня глаза. А ритм убыстрялся:

Bayla, bayla, negra...

Никто не заметил, как исчез стюард, как Эва, согнувшись под тяжестью мешка, шмыгнула на правый борт, под прикрытие возвышения у средней мачты.

Mueva la sintura...

Зато мне было видно, как стюард возился с засовом, как приподнял крышку, как Эва пролезла туда, а потом приняла мешок с оружием.

Обернись кто-нибудь в этот момент - крыть нам было бы нечем. Но в это время -

Que a mi me da locura...

я одну за другой расстегивала пуговицы на мужской рубахе, а затем -

De verte asi baylar...

батистовая рубаха соскочила с плеч, держалась только на запястьях, затем я переложила обе мараки в правую руку, затем в левую, и вот рубаха уже валяется на досках, а я, до пояса раздетая, двигаю талией, бедрами, плечами - так, что груди трясутся, и пою:

Con tus movimientos me voy a morir...

До того ли им было, чтобы оглядываться? Они меня уже сожрать были готовы и ели глазами, а когда я сдернула головную повязку и упали на спину шестнадцать моих кос, они дружно взвыли:

Con tus movimientos me vas a matar...

Я начала разматывать то, что навертела вокруг талии. Крышка люка приподнялась, и из нее первым вылез Идах - с натянутым луком и пучком стрел в зубах, потом Факундо и Каники с пистолетами, и остальные за ними с чем попало перли на палубу.

Идах поднял лук и прицелился.

Последний поворот, пестрый сатин падает на палубный настил, и туда же падаю я - в чем мама родила, если не считать волосяного ожерелья на шее.

Тут-то и началось. Три пистолетных ствола и восемь стрел, выпущенных одна за другой в упор - кому угодно мало не покажется. Хоть Идах и был с жестокого похмелья, свое дело он знал, и руки работали независимо от больной головы.

Шум, стон, вопли. Эти испанцы были не чета майоралям и плантаторам, - народ обстрелянный и тертый, все не хуже того одноглазого. Попросту, они были пираты - все как один с оружием и все схватились с места мгновенно, даром что были пьяны. Они успели сделать по выстрелу из пистолетов, а перезаряжать оказалось некогда. Пошла рукопашная. Но нож в рукопашной всегда уступит мачете. Испанцы отбивались как могли - солдаты против рубщиков тростника.

Про меня все забыли, а зря. Свою "Змею" я нашла под грудой тряпок и достала еще двоих.

Схватка была жестокой и скоротечной. Не прошло двух минут после того, как оборвался ритмический напев, как на палубе все кончилось.

Оставалось человек десять или двенадцать в кубрике.

Я лихорадочно заряжала пистолеты. Внизу выжидательно притихли. Потом стало слышно, как кто-то поднимается вверх по лестнице.

Едва-едва бродяга высунул голову, как на него с разных сторон нацелилось столько пистолетов и ножей, что хватило бы на полбатальона. Он побледнел и поднял руки.

– Скажи остальным, чтоб не валяли дурака и вылезали без оружия, - сказал Каники. Аргументы в пользу сдачи были весьма убедительны. Одиннадцать человек поднялись из кубрика, а за ними - Неса, Хосефа и Долорес, все три в совершенно растерзанном виде, едва кутавшиеся в разодранные лохмотья.

– Теперь все, - сказала я.

– Ну да!
– возразил Факундо.
– А что делать с теми белыми, что сидели с нами в трюме? Их там полтора десятка человек, и ни один по-испански не свяжет двух слов.

– А ну-ка!

Гром подошел к люку и открыл крышку. По лестнице уже поднимались. Действительно, белые - заросшие щетиной, оборванные, бледные, щурили глаза от солнца - видно, давно сидели в темноте. Впереди шли двое - один молодой, другой пожилой, одетые лучше других. Не потому, что их одежда была целее, а потому, что лохмотья были из хорошей ткани. Остальные в обычной матросской холщовой робе. Вот они проморгались, прослезились, и вижу, с каким любопытством двое явных начальников уставились на меня, да и остальные тоже.