Мы вышли в темноту. Богатый большой пароход, весь в огнях, приближался тихим ходом. Гудок опять заревел. В ответ на берегу, около конторки, замахали слабым желтым огоньком фонаря. Мы побежали на огонек. Человек в лодке, приладив фонарь к носу, подняв весло, чтобы оттолкнуться от берега.

–  Подождите!
– крикнула мама.
– Возьмите, пожалуйста, нас. Может быть, пароход посадит нас. Нам нужно в город.

–  Ладно, скорей!
– раздался грубый голос.

Я сразу узнал по голосу матроса, который прогнал нас с конторки. Я толкнул Колю, а Коля - меня: он тоже узнал матроса.

Мы забрались в лодку, сели на боковые скамеечки: мама - с одного бока, я и Коля - против нее, для равновесия, а на поперечную скамью сел у весел матрос. Он греб сильно, отрывистыми, короткими ударами, и весла легко, как поплавки, выскакивали из воды, вспыхивая желтым отблеском фонаря.

–  Вдруг он уйдет?
– сказала мама испуганно.

–  Кто это?
– спросил матрос.

–  Пароход.

–  Он уйти не может, - гордо сказал матрос, - он на мой сигнал ответил.

–  На какой сигнал?
– спросил я тихо.

–  Я ему огнем помигал, что, мол, ожидай, выходим.

Пароходные огни росли, росли, лодка вошла в их разноцветные

отражения, танцевавшие в воде, мамино лицо становилось попеременно розовым, зеленым, желтым. Шум и свист пара накатывались на лодку, уже слышны стали крики с парохода, и нас страшно быстро потащило к его борту.

–  Ах!
– вскрикнула мама.

Матрос бросил весла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла и нефти, потом вдруг - вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые огни, и мы обрушились в темноту и остановились.

Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нем, и кричал, задрав голову:

–  Есть пассажиры! Принимаешь?

–  Сколько?
– прокричали с кормы парохода.
– Давай скорей!

Пароход немного сработал колесами, чтобы не уносило течение, лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки.

–  Ну, полезай, живо!
– скомандовал он нам.

Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул:

–  Эх вы, сазаны!

Забравшись на корму, я обернулся и глянул вниз. Матрос очень бережно подсаживал маму, и усатое лицо его, чуть видное глубоко в темноте, показалось мне очень добрым.

Быстро спустились по трапу пассажиры, для которых вызывалась лодка, и пароход пошел полным ходом. Я насилу отыскал позади, в черной ночи, крошечный желтый огонек, скоро исчезнувший бесследно: это поплыла к далекому берегу лодка, и я подумал, что нигде не было бы страшно с усатым матросом.

Мама нашла удобное место недалеко от машины, чтобы было теплее. Когда мы с Колей устроились, я спросил у него шепотом:

–  Знаешь, кто, наверное, про нас все рассказал?

–  Санька Широкий нос, - шепнул Коля.

–  Давай ему ничего не скажем про чехонь.

–  А про сазанов?

–  А про сазанов скажем, что мы их съели.

–  Ага, - согласился Коля.

Все было ясно. Я почувствовал, что мама положила мне на плечо руку и что теплым, шумным, как машина, приливом меня понес куда-то сон.

‹№ 13, 1959)

Николай Грибачев

Если бы моего приятеля Федю Ершова разбудить среди ночи и сказать, что имеется возможность приобрести зеленую леску и необыкновенной прочности крючки, он потратил бы две минуты на одевание и прошел бы двадцать километров пешком. Погоду при этом можно было не принимать во внимание - он столько вылежал в пургу и мороз у лунок на подледном лове, столько гроз и дождей прошумело над его головой у перекатов и омутов, что все остальное до конца жизни никакого значения для него уже не имело. Днем Федя добросовестно редактировал сельскохозяйственные брошюры, а вечером бежал на реку, где и оставался до тех пор, пока омут доверху не засыпался звездами. По своему типу он принадлежал к бродяжьему племени поплавочников, и его обычное снаряжение состояло из трехколенной удочки, соломенной шляпы, клетчатой рубашки и резиновых сапог; в полях шляпы помещались три-четыре запасных крючка с поводками, в голенище торчал кухонный нож, который одновременно сходил за отвертку, штопор, шило и топор, на поясе в холщовом мешочке висели черви. Особенность его заключалась в том, что он презирал всякие рыболовецкие наставления и инструкции, не слушал ничьих советов и не обобщал своего опыта. Это был рыболов-импровизатор, всецело полагавшийся на собственное вдохновение.

Второй герой этой истории, молодой экономист Вася Кошелев, ловил рыбу несуетливо и расчетливо. Федя бегал по берегу, делая пробные забросы, и его принципиальные установки можно было бы короче всего выразить строкой известной песни «Кто ищет, тот всегда найдет». Вася выбирал место и сидел недвижимо, как памятник, - он руководствовался принципом, что рыба есть везде, надо только уметь ее поймать. Его донки были изящны по отделке и безукоризненны по оснастке; выходя на рыбалку, он учитывал показания барометра и термометра, направление ветра, движение облаков, конфигурацию берега, характер водной растительности, положение собственной тени и еще многое другое. У него были зеленые удилища, зеленые лески, зеленые с белыми хвостиками поплавки, зеленые рубашки и кепка и синие глаза - короче говоря, он был замаскирован настолько, что язи и лещи могли бы обнаружить его только с помощью радиолокации. В соответствии с наставлениями он непрерывно менял приманки, ловил на горох, на пшеницу, на картошку - на все полевые и огородные культуры, кроме редьки и хрена. С Федей его роднило только то, что они оба были белобрысы, молоды и не женаты.