– Не убивайся так, чувак! В нашей роте половина мужиков лысых - и ничего, никто еще не умер. Все находят себе баб-москвичек и живут припеваючи. А тебе, чувачок, повезло: ты - москвич! Красота тебе ни к чему. За тебя любая деревенская красавица пойдет, только свистни. Хочешь, сосватаю?

От того, чтобы послать Бориса, останавливает только то, что он одет по всей форме. На нем шапка с кокардой, серая шинель, перетянутая крест-накрест кожаными ремнями, кирзовые сапоги, остро пахнущие скипидаром. На животе покоится облезлая пистолетная кобура.

Говорят, московские менты в кобуре вместо пистолета держат жратву. Наверное, это неправда.

Кто бы раньше мог подумать, что в нашей рабоче-крестьянской квартире появится свой милиционер!

Не скрывая раздражения, спрашиваю:

– Чего тебе?

– Я того... почапал на службу, - явно смущается он.
– Закрой за мной дверь, пожалуйста.

Неожиданная вежливость Бориса озадачивает. Возможно, я несправедлив к простому деревенскому парню. Но продолжаю по инерции злиться.

– А сам закрыть дверь не в состоянии?

– Не могу. У меня того... ключей нет, - объясняет Борис по дороге.
– Твои родители-чудики не дают. Боятся, сопру чего-нибудь. Смех, да и только! Чего у вас брать-то? Живете хуже нищих.

– Ну, хватит болтать, - говорю я.
– На службу опоздаешь.

– Ерунда. У нас сколько хочешь можно опаздывать.

– Везет же некоторым, - неосторожно произношу я.

– Еще как везет!
– смеется довольный мент Борис уже за порогом. Я пытаюсь закрыть за ним дверь, но не тут-то было: носком огромного сапога он блокирует дверь. Борис бесцеремонно тычет в меня обожженным пальцем.

– Слушай, чувак, я чего надумал. Приходи работать к нам в ментовку. Москвичей у нас сразу того ... на должность ставят. Через год, глядишь, и того ... большим начальником заделаешься. И меня, по-родственному, на теплое местечко пристроишь. Клевая идея?

– Палец-то того... не болит?
– спрашиваю я, нажимая на дверь. Борису хоть бы хны, стоит, как бревно.

– Ерунда. Я еще разок пописаю, и палец пройдет. Слушай, чувачок, - Борис переходит на шепот, - дело говорю: греби к нам. Ты не смотри, что мы как бы не шикуем. Это только того ... для видимости, для простаков. На самом деле у нас денег можно срубить, сколько хошь. Только того ... делиться с начальством надо. Дело нехитрое. Я тебя научу. А бабки будут, и ты сразу того ... про свою лысину забудешь. Бабам-дурам только деньги неси, остальное им до фени. Ну что, замолвить о тебе словечко командиру? Он у нас мужик головастый.

– Нужно подумать.

– Ясный красный, думай, только недолго, - говорит Борис и заговорщицки подмигивает.

– Ну что, чувак, вечерком покалякаем за жизнь?
– Борис намекает насчет выпивки.

– Там видно будет, - уклончиво отвечаю я. Борис понимает по-своему:

– Не дрейфь, чувачок. Не в деньгах счастье, а того ... в их количестве. Сегодня шмонаем продуктовую точку в центре Москвы. Конфискату будет!.. Вагон! Так и быть, принесу пару бутылок чего покрепче. Ну, будь. Жди вечерком.

Борис отпускает дверь. Под лязг подков, гундося мотивчик на тему о поручике Голицыне, легко и весело мент сбегает по лестнице. Возвращаюсь на кухню за своим бутербродом. Но нахожу лишь засохшие хлебные крошки. Мент сожрал мою еду! И когда только успел? И даже не удосужился замести следы преступления.

Нет, под одной крышей с Борисом нам не ужиться.

Сегодня собираюсь пойти в магазин. Нужно приодеться. Мои доармейские вещи никуда не годятся: либо малы, либо вышли из моды. Деньги взял у родителей. Не просил, сами дали.

За неимением лучшего, надеваю дембельское обмундирование: солдатские брюки, китель с предварительно отпоротыми погонами, зеленую рубашку, остроносые черные ботинки. Вместо шинели - отцовское выходное пальто из коричневого драпа с белым каракулевым воротником. Прикрыть голову нечем. Армейская шапка-ушанка с отцовским пальто абсолютно не сочетаются. Пойду без шапки. На дорожку смотрюсь в зеркало. Ужас! Ни дать, ни взять - помесь пациента дурдома с лысым бомжом.

У подъезда нос к носу сталкиваюсь с моим старым приятелем Шуриком. До армии мы с ним ухлестывали за двумя хорошенькими девушками, Ниной и Милой. В Нину я влюбился по-настоящему. Нина сама виновата. Она давала понять, что я ей нравлюсь. Однажды я набрался храбрости и признался ей в любви. Получил отказ. Выяснилось, что Нина ждала парня из армии, а со мной просто убивала время. Обиднее всего то, что, как выразилась Нина, выбор пал на меня по той причине, что ко мне "нельзя приревновать". Я страшно переживал эту историю. Боль не утихла до сих пор. Это понятно: первая любовь не забывается долго, а безответная не забывается никогда.

За два года Шурик здорово изменился. Он как будто стал меньше ростом, потолстел и постарел. Мой приятель и раньше не отличался аккуратностью, а теперь выглядел откровенно неряшливо: на щеках щетина, во рту недожеванная папироса "Беломорканал". На нем простая турецкая куртка из грязно-красной кожи с надорванными карманами, пузырящиеся брюки и стоптанные, никогда не видевшие щетки ботинки. Неизменным в Шурике остался только кусок ваты, торчащий в ухе. В детстве он переболел гриппом. С тех пор у Шурика гноится ухо. В дни обострения от него неприятно пахнет. Из-за больного уха Шурика не взяли в армию. По этому поводу я когда-то ему завидовал.