Вперемежку с жидкими блюдами разносили пирожки в ореховом масле, пироги подовые кислые с маком, пироги с сигами, с вязигой, разварную стерлядь и осетрину, блины.

Голован дивился изобилию, а сосед похохатывал:

– Береги, парень, брюхо! Еще всего много будет!

Царские чашники и кравчие не скупились на напитки. В братинах, кувшинах, четвертинах и сулеях слуги разносили квасы медвяные и ягодные, меды вареные, ставленые, пиво, вина добрые – боярские, двойные…

Голован выпил кубок вареного ягодного меду, который не показался ему хмельным. Подьячий Никодим ухмыльнулся и сказал пьяненьким голосом:

– Ты, парень, толк знаешь!

– А что? – удивился Андрей. – По мне, это питье вроде квасу.

– Вставать будешь – познаешь, каковский это квас!

Голован повернулся к Никите – тот спал, положив лысую голову на стол: непривычного к питью старика сморила чаша меда. Андрей взглянул на свой кубок: слуга успел наполнить опустелую посудину.

– Ой! – удивился Голован. – То и со мной будет, что с наставником.

А за его спиной появился важный чашник и уговаривал выпить. Андрей заметил, что зал гремел выкриками, смехом, шумными разговорами.

– Как разбуянились! – сказал он соседу.

– Это что! – ухмыльнулся тот. – Пир еще в половине. Как владыка уйдет, тогда начнется настоящий пир…

Шум стих. Удивленный Андрей поднял голову. Встал князь Михаила Воротынский, высоко поднял золотой кубок. Глядя на него, и гости подняли ковши, чары, корцы… У иных вино лилось на бархатные, алтабасовые и камчатные скатерти, на дорогие ковры, устилавшие лавки, на боярские шубы. Никто этого не замечал.

Поклонившись царю, Воротынский громко заговорил:

– Великий государь! Преосвященный владыко! Мужи и братие, соратники казанские! Жаждет сердце растечься похвальными словесами необычному событию, для празднования коего собрались мы под кровом нашего царственного хозяина!..

Долго и красно говорил Воротынский и кончил так:

– Провозглашаю сей кубок за здравие великого царя и государя Ивана Васильевича, всея Руси самодержца, Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, государя Псковского и великого князя Смоленского…

Долог был царский титул, но князь Михаила проговорил его весь, не пропуская ни единого слова.

Воротынский осушил кубок и оборотил его вверх дном над головой, показывая, что вина не осталось ни капли. Его примеру последовали гости: не выпить за царя у него же на пиру считалось преступлением, которое прощалось только бесчувственно пьяным.

Волей-неволей выпил и Голован. Никодим хохотнул:

– Пей, парнюга, мед вареный, не пей ставленый – тот одной чарой с ног сшибает!

Царь благодарил Воротынского за поздравление. Никогда он не позабудет верных слуг, что вместе с ним страдали за землю русскую и воротились с победой. Не забудет и тех, что остались лежать в сырой земле, в безвестных могилах…

Митрополит наклонился к царю:

– Слыхал я, государь, ходит в народе упорная молва, что надобно ознаменовать великое дело памятью вещественной. Как о сем мыслишь?

– А какой же памятью, владыко?

– О том надо помыслить…

Этот короткий разговор не остался без важных последствий.

А тем временем встал князь Троекуров; сказав похвальное слово покорителю Казани, провозгласил здравицу царскому наследнику – новорожденному Дмитрию Ивановичу.

Потом воевода Микулинский провозгласил тост за благоверную царицу Анастасию Романовну…

Здравицы следовали одна за другой. Тем временем слуги разносили всё новые и новые блюда. Пошли мясные, дичина, рыба.

На столы ставились зайцы в рассоле, говяжьи языки, щучьи головы с хреном и чесноком, поросята рассольные, тетерева…

Важным гостям подавались изысканные кушанья, которых невозможно было наготовить на всех: лосиные губы и мозги, осетровые пупки, язычки белужьи, свежая белорыбица и осетрина (живую рыбу привозили к царскому столу в бочках с водой за сотни верст).

Заздравные тосты продолжались. Голован заметил, что митрополита нет возле царя.

– Вот теперя самый пир начнется! – пробормотал Никодим.

А осенний день подошел к концу, слуги принялись зажигать свет. Загорелись сотни сальных свеч в стенных шандалах, в стоячих светильниках, расставленных посреди столов.

Над головой пирующих висели фигурные серебряные паникадила. [178] К каждой свече тянулась нить, натертая серой и порохом. По ниткам побежали огоньки, свечи запылали. В огромном зале стало светло.