На самом деле, все были против решения царя исключительно по третьей – неофициальной – причине. Приняв командование, Николай II все время будет проводить в Ставке, а значит, возрастет влияние на внутренние дела Александры Федоровны и Распутина. Это понимали и министры, и общественность.

18 августа Московская городская дума демонстративно выражает поддержку Николаю Николаевичу. Председатель Государственной думы Михаил Родзянко умоляет царя не брать на себя командование. А общественность в это время стала представлять собой грозную силу.

Большинство членов Государственной думы объединились в оппозиционный Прогрессивный блок. Собственно говоря, прогрессивного в блоке было немного. Программа представляла собой набор совершенно чепуховых и абсолютно неактуальных мероприятий. Самый радикальный и прогрессивный пункт был сформулирован так: «Вступление на путь отмены ограничительных в отношении евреев законов». «Мы понимали, что кадеты не могут не сказать что-нибудь на эту тему, – иронизировал один из создателей блока националист Василий Шульгин. Мы даже ценили это “вступление на путь”, которое звучало так мягко».

«Остальное в “великой хартии блока” было просто безобидным, – продолжает Шульгин, – “уравнение крестьян в правах” – вопрос, предрешенный еще Столыпиным; “пересмотр земского положения” – тоже давно назревший за «оскудением” дворянства; вполне вегетарианское “волостное земство”; прекращение репрессий против «малороссийской печати”, которую никто не преследовал; “автономия Польши” – нечто совершенно уже академическое в то время ввиду того, что Польшу заняла Германия… Вот и все. Но было еще нечто, из-за чего все и пошло…»

«Нечто» – это вопрос о власти. «Все “реформы” Прогрессивного блока в сущности для мирного времени… Кого интересует сейчас “волостное земство”? Все это пустяки. Единственное, что важно: кто будет правительством?» [333]

Блок требовал «правительства доверия», т. е. кабинета, который опирался бы на большинство Думы. Это нужно запомнить. Отныне именно вокруг «министерства доверия» будут ломаться копья вплоть до марта 17-го.

Министры (опять же за исключением Горемыкина) попытались столковаться с Думой. Сойтись на «правительстве доверия», разумеется, не удалось. Здесь министрам ничего не светило, поскольку доверием общественности они-то в первую очередь и не пользовались. А если и пользовались, как, скажем, министр иностранных дел Сазонов или военный министр Поливанов, то все равно не годились, потому что на их посты уже присмотрели для себя лидеры оппозиции Милюков и Гучков.

Сошлись на другом: нельзя допустить, чтобы Николай II стал верховным главнокомандующим. Так, «при посредстве Родзянки, который шумел и волновался, поехал убеждать Николая отменить свое решение и, конечно, не убедил, а только рассердил его, – была втянута в этот безнадежный конфликт и Дума» [334] .

А 21 августа восемь министров подписали коллективное письмо царю, выражая несогласие с его решением принять на себя верховное командование и невозможность для себя работать под председательством Горемыкина. Коллективный ультиматум со стороны министров – случай неслыханный в российской истории. Даже интересно, сколько прожили бы наркомы, решись они объявить товарищу Сталину о своем несогласии с тем, что он назначил себя верховным главнокомандующим.

На этот раз Николай II проявил удивительную твердость. 22 августа он как ни в чем не бывало отбыл в Ставку, а на следующий день объявил о вступлении в должность верховного главнокомандующего. Еще через 10 дней царь закрыл заседания Думы. Общественность негодовала, но страна и армия встретили эти известия совершенно спокойно.

Разумеется, история с отрешением великого князя от должности вызвала бурную реакцию среди членов императорского дома. Причем довольно неожиданную. Личные отношения явно брали верх над соображениями идейно-политического толка.

Для Марии Федоровны все, что исходит от невестки, – плохо. «Злой дух Г[ригория] возвратился, – записывает она в дневнике 8 августа, – и Аликс желала, чтобы Ники принял участие в командовании вместо Николая. Она психически ненормальная, если она действительно думает об этом!» 12 августа царь лично сообщает ей о своем решении. «От этого сообщения я почувствовала себя так плохо, что меня чуть не хватил удар. Я высказала ему свое мнение, умоляя не делать этого, настаивала на том, что необходимо бороться с этим ошибочным заблуждением и особенно сейчас, когда наше положение на фронтах так серьезно. Я добавила, что если он это сделает, то все увидят, что это приказ Распутина. Мне показалось, что это произвело на него впечатление, так как он сильно покраснел» [335] .

Можно не сомневаться, что слова матери произвели на царя впечатление. Правда, совершенно обратное. Трудно придумать для Николая II большее оскорбление, чем сказать, что он может действовать по приказу Распутина. Уязвленное самолюбие тут же подсказывало, что нужно доказать: никто не имеет на него влияния – ни Распутин, ни министры, ни мать. Как он решил, так и сделает.

Поражает слишком уж эмоциональная реакция Марии Федоровны. Ясно, что под чьим-то влиянием находился не столько Николай II, сколько она сама. Если брать родню, то против невестки в эти годы ее обычно накручивал великий князь Николай Михайлович. В данном случае это было исключено. Возможно, сыграл свою роль принц Александр Ольденбургский, который «катался по полу» (в подлиннике по-английски – «he rolled on the floor») и «молил ее уговорить Ники не ехать в армию», поскольку «предвидит ужасные последствия вплоть до народных волнений включительно» [336] . Александр Ольденбургский – родной дядя Николая Николаевича, так что, по сути, ничего удивительного в его реакции нет. Несколько смущает, конечно, форма – «кататься по полу». Особенно если учесть, что принц-то был не очень молод – на восьмом десятке. Действительно странно, что Марию Федоровну в итоге не хватил удар.