Пока Елизавета пеклась о собственной жизни, герцогиня лелеяла одну-единственную мечту. Джейн Дадли встречалась с одной придворной дамой, которая, закутанная в длинную мантилью, чтобы не быть узнанной, навестила ее по доброте своей, оставив баркас у потайных сходней и перебежав через лужайку. Побывать в резиденции Нортумберлендов считалось делом таким же опасным, как раньше — почетным.

— О, Джейн, Джейн, ты не должна отчаиваться, — запричитала дама, обнимая свою давнюю подругу. — У королевы мягкое сердце. То, что твой старший все еще находится в темнице, — хороший знак. Говорят, что она все еще отказывается отправить на плаху леди Джейн, хотя Гардинер и Ренар уговаривают ее сделать это как можно скорее. Она хочет проявить милосердие, и я уверена, что она его все-таки проявит. Подожди до коронации. Тогда ее величество почувствует себя уверенно сидящей на троне и станет более милосердной.

У Джейн из глаз брызнули слезы.

— Сегодня это от счастья, — пояснила она.

— Как только коронация завершится, я попытаюсь в подходящий момент замолвить за тебя словечко, дорогая Джейн. Может, тебе позволят навестить твоих мальчиков. Не падай духом. Чем больше пройдет времени — тем лучше, ведь тогда будет больше надежды на освобождение. Помни, трех младших все еще не судили.

После этого жизнь показалась Джейн более сносной. Герцогиня с нетерпением ждала коронации.

Как же ликовал народ, когда королева отправилась в шествие по городу! Марию, восседавшую в покрытом серебристой тканью паланкине, который тащили шесть статных белых лошадей, окружали семьдесят знатных дам, облаченных в темно-красный бархат. Сама королева была одета в голубое бархатное платье, отороченное горностаем. Головной убор представлял собой золотую сетку, украшенную бриллиантами и жемчугами. Он был так тяжел, что ей с трудом удавалось держать голову прямо. Ее бывшая няня госпожа Кларенциус, которой она доверяла больше всех на свете, бросала на нее время от времени беспокойный взгляд и умоляла снять тяжелый убор, который, как понимала она, причинял неудобство и головные боли.

Но в тот день Мария страдала не только от этого. Она во всей полноте ощутила присутствие младшей сестры и с горечью осознала, что многие из собравшихся здесь людей невольно сравнивали их: болезненность одной и пышущий здоровьем вид другой, зрелый возраст и цветущую юность. Может, Гардинер был прав? Может, был прав и Ренар? Так что же — оставить Елизавету в живых было безумием?..

А принцесса наслаждалась парадным выездом. Пусть смерть уже не за горами, но все это великолепие, в котором она играла видную роль, по праву принадлежало дочери Генриха VIII. Рядом с ней сидела четвертая жена ее отца — одна из шести оставшаяся в живых. Женщины были одеты одинаково, что давало Елизавете очевидное преимущество. Анну Клевскую никогда нельзя было назвать красавицей, и сейчас на ее фоне молодая двадцатилетняя девушка, безусловно, блистала красотой. Они сидели бок о бок в своих серебряных одеждах, очень похожих на те наряды, которые мать Елизаветы привезла с собой из Франции.

На улице Фэнчерч четверо мужчин — каждый из них был около семи футов росту — прочитали оды. На улице Грейсчерч процессия приостановилась, чтобы наряженный ангелом трубач мог сыграть для королевы, а у ворот школы Святого Петра поэт Эдвуд прочел Марии несколько своих стихов. Люди ликовали и уже готовились пировать после того, как они поприветствуют королеву, принцессу Елизавету и молодого и красивого Эдуарда Куртенэ, новоиспеченного герцога Девонширского. Простой народ несказанно радовался бочкам с вином, в изобилии выставленным в честь коронации.

Елизавета вместе с Анной Клевской следовали непосредственно за королевой. «Наверняка, — рассуждала она, — королева не может прохладно ко мне относиться, раз она позволила мне занять такое почетное место в этой процессии».

Елизавета высоко занеслась в своих мечтах, вообразив себя центром всего этого волшебного действа.

И тут она услышала голос Гардинера:

— Здесь находится Мария, законная и безусловная наследница, по всем человеческим и божеским законам, короны и королевского звания нашего королевства Англии, Франции и Ирландии, и всем следует помнить, что этот день назначен по согласованию со всеми пэрами нашей земли для посвящения, помазания и коронации вышеупомянутой самой замечательной из всех Марий. Не послужите ли в таком случае и не выскажете свое желание и дадите свое соизволение на данное посвящение, помазание и коронацию?

И Елизавета вместе со всеми присутствующими закричала:

— Да, да, да! Боже, храни королеву Марию!

Но ей почудилось не «Марию», а «Елизавету».

И пока в честь Марии произносились речи, пока с нее снимали мантию, пока совершали помазание и снова набрасывали ей на плечи отороченную горностаем новую мантию, Елизавета видела на ее месте совсем другую женщину. Когда-нибудь, в один прекрасный день, в одежде из бархата, с короной на голове, со скипетром в правой руке и державой в левой будет стоять она, Елизавета. И это ей, Елизавете, принесут, преклонив колени, присягу вассальной верности эти пэры, и это ей, Елизавете, поцелуют левую щеку. «Боже, храни королеву Елизавету!» — такой крик будет стоять у нее в ушах.

Когда они покинули аббатство, в ликующей толпе Елизавете померещилась одна женщина с бледным и безрадостным лицом и скорбными глазами, которая выделялась среди весело орущей толпы тем, что не кричала вместе со всеми и была печальна на фоне всеобщего ликования.

Может, это была безутешная герцогиня Нортумберлендская?

Елизавета вздрогнула. Вот оно, напоминание о том, как близко катастрофа находится от триумфа.

Спустя несколько недель на холодных улицах люди ждали появления другой процессии. Она являла собой разительный контраст блистательному действу коронации.