Существует временной интервал между последними стихами евангелий и первой главой Книги Деяний, своего рода промежуточный период новой веры. Установлено, что после того, как ученики воссоединились в Иерусалиме, они стали развивать свою веру с той точки, на которой остановились в момент ареста и казни их учителя. Они ждали «обещанного от Отца» (Деян. 1, 4), предсказанной инаугурации Царства Божьего. Члены первой общины (в которой по имени упомянуты только Петр, близнецы Иаков и Иоанн, а также брат Иисуса Иаков) были глубоко убеждены в том, что Иисус не просто пророк, но и Мессия. Из этого убеждения родилась идея о том, что их казненный раввин вскоре появится вновь (Деян. 3, 20), возможно, в ином виде, но во славе Мессии. Их ожидание было сродни идее самого Иисуса (Матф. 17, 12–13) о том, что Иоанн Креститель был новым воплощением пророка Илии.[464] Мессия должен был прийти – неважно, в каком виде – дабы довершить свое предназначение и освободить Израиль от иноземного господства, а также отпраздновать вместе с учениками торжественное наступление обетованного Царства Божьего.[465]

Чего им по-прежнему не хватало, так это библейского подтверждения, явного пророчества в Святом Писании. Но и здесь изобретательность пришла им на выручку. Разве в Книге Исаии (42, 52 и 53-я главы) не говорится об отверженном Божьем слуге (рабе), чьи страдания и смерть принесли искупление Израилю? И разве Псалмы (17, 22; 68) не изображают Божьего помазанника, казалось бы, побежденного врагами, которого Бог в последний момент извлек из глубоких и темных вод, чтобы поставить его в день избавления Царем над всем миром? В Псалме 109 ученики нашли подтверждение тому, что этот царь-Мессия воссядет «одесную Бога», а в других местах Писания они прочитали о Сыне Человеческом, пришедшем к Богу на облаках небесных и облеченном властью, славой и вечным царским достоинством. Они рассматривали все эти отрывки как относящиеся лишь к их казненному раввину.

Последователи Иисуса, входившие в иерусалимскую общину, были ортодоксальными евреями, фарисеями. Местом их встреч была синагога. Идея о том, что их казненный раввин мог оказаться небесным существом, была немыслимой для них; он был их учителем и являл собой пример тех наставлений, которым надлежало следовать, и тех учений, которым надлежало верить.

Даже наиболее благочестивые христиане с подозрением отнеслись бы к идее о том, что Иисус мог поощрять своих учеников в поклонении ему или в размышлениях о том, подобносущен он Богу или же единосущен с Ним. Порфирий (которого Вилькен назвал[467] самым образованным и проницательным критиком христианства) и император Юлиан (о котором, как говорят, епископ Кирилл заявил, что «никто из наших докторов не может опровергнуть его труды»[468]) уже показали на основании Нового Завета, что «Иисус не называл себя Богом, что он не проповедовал о себе, но лишь о Боге всего человечества. Однако его последователи оставили это учение и ввели новую доктрину (свою собственную), в которой Иисус стал объектом божественного поклонения и почитания».[469] Едва ли ранняя христианская полемика сильно отличалась от современных дискуссий.

Известный протестантский теолог фон Гарнак высказал следующее мнение: «Не Сын, а только Отец имеет отношение к евангелию, как его провозглашал Иисус».[470] А Кюнг спрашивает:[471]

Евангелие от Иоанна (20, 11–17) сообщает о том, что воскресший Иисус встретил Марию Магдалину, которая сначала приняла его за садовника. Тогда Воскресший открылся ей. Переполненная радостью, она смогла вымолвить лишь одно слово, которое не относится ни к древнееврейскому, ни к арамейскому языку, – Раввуни! Возможно, это было ласковое прозвище, которым Мария Магдалина обычно называла Иисуса. Оно означало что-то вроде «мой маленький рабби» (Бен-Хорин однажды высказал такое предположение в своей лекции).[472] В любом случае, Мария не застыла в страхе и поклонении, словно перед ней была некая божественная личность; для нее имело значение лишь то, что ее добрый раввин, которому она доверяла, был жив.

Члены семьи и ученики могли поверить только в то, что Иисус, способный творить чудеса, был избран Богом и наделен особыми мессианскими дарами. Бог не мог позволить такому человеку умереть и забыть о нем. Предположение о том, что Иаков считал своего брата Сыном Божьим, который обитал со Всевышним на небесах до своего рождения, было бы абсурдным.[473]

Всякого, кто стал бы проповедовать в иерусалимском Храме или в синагоге, где собирались последователи Иисуса, о том, что недавно казненный Иисус из Назарета был не человеком, а Богом, либо дружно осмеяли бы, либо побили бы камнями. Идеи о том, что Бог является Троицей, что Он может взять кого-либо на небеса и наделить особой божественной властью, были бы непонятны любому еврею 2 тысячи лет назад – равно как и сейчас.

Если ученики и остальные последователи Иисуса и использовали изредка выражение «Сын Божий», то, должно быть, делали это в еврейско-восточном смысле.[474] Они подразумевали человека, который ведет особенно благочестивую и богобоязненную жизнь, угодную Богу. Каиафа, безусловно, также мог притязать на титул «Сына Божьего». Подобный эпитет характерен для живого и колоритного языка евреев; сам Иисус, согласно евангелистам, использовал его. У Матфея Иисус говорит в Нагорной проповеди: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими» (5, 9).[475]