Сорок лет Белла была рядом с Шагалом. Вместе с ним переносила тяготы гражданской войны: голод, холод, бытовую неустроенность. Родила ему дочь. Вместе с ним уехала в эмиграцию, где к Шагалу пришла всемирная слава. Союз с Беллой означал для художника не просто один из аспектов человеческой жизни. Он стал символом союза мужчины и женщины. Жена была его музой. Она всегда верила в него, даже когда предавали друзья и не ладилась работа. Она понимала и любила его странные, удивительные картины. Можно лишь догадываться, чего стоили ей бесконечные переезды по петербургским и московским «углам», бесконечные странствия, случалось, и в нетопленых товарных вагонах, с маленькой дочерью на руках, из города в город. Наверное, только любовь помогла Белле выдержать все это. Шагал посвящал ей стихи. Ни одной картины или гравюры он не заканчивал, не услышав ее «да» или «нет». На его полотнах Она озаряет его путь в искусстве, парит вместе с ним над городами и весями, превращая обыденность в сказ- ку. Белла Шагал умрет в 1944 году в Париже, но она останется жить в его творениях. Дама в черных перчатках, невеста, женщина с ребенком, ангел, взмывающий в небо или уютно устроившийся в букете весенних цветов, — все это Белла. И хотя в 1954 году Марк Шагал женился вторично, до конца его дней Белла оставалась для него Единственной.

Весь 1917 и первую половину 1918 года Шагал провел в Петрограде. Он был свидетелем февральских и ноябрьских событий, слышал Ленина и Троцкого. Вскоре состоялась встреча художника с наркомом просвещения Анатолием Луначарским. Шагал так описывал это событие: «Улыбающийся нарком Луначарский принимает меня в своем кабинете в Кремле. Когда-то в Париже, перед самой войной, мы с ним встречались. Он тогда писал в газеты. Бывал в «Улье», зашел и ко мне в мастерскую. Очки, бородка, усмешка фавна. Приходил он взглянуть на мои картины, чтобы написать какую-то статейку.

Я слышал, что он марксист. Но мои познания в марксизме не шли дальше того, что Маркс был еврей и носил длинную седую бороду.

Я сразу понял, что мое искусство не подходит ему ни с какого боку.

— Только не спрашивайте, — предупредил я Луначарского, — почему у меня все синее или зеленое, почему у коровы в животе просвечивает теленок и т. д. Пусть ваш Маркс, если он такой умный, воскреснет и все вам объяснит».

Позже Шагал напишет, что был полностью захвачен зрелищем идущего из глубины порыва, который принесла с собой революция. Она была близка ему как выходцу из черты оседлости и как художнику, для которого народное, стихийное начало всегда было важным элементом творчества.

Свое видение революции он воплотит в картине, написанной в первой половине 30-х годов, которую так и назовет «Революция». Толпы людей, охваченных разрушительным азартом. Ленин, делающий стойку на руке — олицетворение духа политического переворота. Здесь же — влюбленные, музыкант, животные, наконец, старик со свитком Торы в руках. В 40-е годы он переписал это полотно, разделив его на три части, при этом фигуру Ленина заменил распятым Иисусом Христом: подлинный переворот достигается только через жертвенную любовь и духовные усилия. Однако все это будет потом, а в 1917—1918 годах Шагал полностью захвачен стихией революции. Он мечтает о том, чтобы дети городских бедняков приобщились к искусству.

В октябре 1918 года Шагал возвращается на Родину с мандатом уполномоченного по делам искусств Витебской губернии. Вскоре он создает в Витебске Народное художественное училище, куда приглашает из Петрограда известных художников. Руководить училищем стал знаменитый Мстислав Добужинский.

Летом 1920 года Шагал с семьей переезжает в Москву. Здесь он знакомится с Мейерхольдом, Маяковским, Есениным, посещает многочисленные собрания — актеров, поэтов, художников. На собрании актеров громче всех кричал Маяковский. Потом он преподнесет художнику книгу своих стихов с дарственной надписью: «Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал». Есенин тоже кричал ка собраниях, со слезами на глазах, ругал себя и бил кулаком в грудь. Шагал потом напишет: «Возможно, поэзия его несовершенна, но после Блока это единственный в России крик души».

В Москве Шагал принял активное участие в создании нового Еврейского театра. Ему предложили расписать стены в зрительном зале и исполнить декорации для первого спектакля. «Вот, — думал Шагал, — возможность перевернуть старый еврейский театр с его психологическим натурализмом и фальшивыми бородами. Наконец-то я смогу развернуться и здесь, на стенах, выразить то, что считаю необходимым для возрождения театра». Здесь он сближается с Соломоном Михоэлсом.

Для центральной стены Шагал написал «Введение в новый национальный театр». На остальных стенах и на потолке изобразил бродячего музыканта, свадебного шута, танцовщицу, переписчика Торы, двух акробатов. Михоэлс долго присматривался к шагаловским панно, а потом, спустя месяц или два, сказал:

— Знаете, я изучил ваши эскизы. И понял их. Это заставило меня целиком изменить трактовку образа. Я приучился по-другому распоряжаться телом, жестом, словом.

Шагал видел этот новый еврейский театр, как и собственное искусство — укорененный в быте, но вместе с тем прорывающийся в высшие сферы; близкий народному действу, но проникнутый религиозно-мистическим чувством единства и тайны бытия. Его театр представал как целостный мир, а мир — как театр, феерический, взрывной и непостижимый. Он дробился на грани, в нем господствовал свет, окрашенный в мистические тона.

Поэт Осип Мандельштам чуть позже напишет эссе «Михоэлс» об этом «парадоксальном театре» и его актерах, «носящих одухотворенный и тончайший лапсердак». А слова Мандельштама о еврействе в полной мере могут быть отнесены и к Шагалу: «Пластическая сила и основа еврейства в том, что оно выработало и пронесло через столетия ощущения формы и движения, обладающее всеми чертами моды — непреходящей, тысячелетней... Я говорю о пластике гетто, об этой огромной силе, которая переживет его разрушение и окончательно расцветет, когда гетто будет разрушено».