Но он не сомневался в своем призвании. Он чувствовал себя на пороге божественного освобождения, которым для него могло бы стать началом сочинительства. «Бесспорно, все, что я заранее, даже ясно ощущая, придумываю слово за словом или придумываю лишь приблизительно, но в четких словах за письменным столом, при попытке перенести их на бумагу, становится сухим, искаженным, застывшим, мешающим всему остальному, робким, а главное — не цельным, хотя ничего из первоначального замысла не забыто». Изобилие возникающих в его сознании мыслей и образов было столь велико, что ему приходилось выбирать. Но выбор в конечном итоге делался вслепую. Отсюда — изнурительное чередование надежды и отчаяния. Подчас он описывал свое литературное бесплодие как половое бессилие.

Однажды весной 1912 года в Прагу приехала группа еврейских артистов из Лемберга (Львова), чтобы сыграть пьесы на идиш. И вот Кафка оказался перед маленькой группой людей, которых многие презирали, которые безмятежно жили своим иудаизмом и были страстно преданы творчеству. И он вдруг ощутил чувство принадлежности к ним, о котором ранее не подозревал. Для него открыть иудаизм означало осознать себя наследником древней традиции и богатой истории, почувствовать себя причастным к этому устоявшемуся образу жизни, разделить горести и радости еврейства. Кафка начал интересоваться историей евреев. Он читал «Популярную историю евреев» Генриха Гретца и другую литературу.

Вскоре к нему приходит любовь. В августе 1912 года у родителей Макса Брода он впервые встречает Фелицу Бауэр. Ей было двадцать пять лет, она была еврейкой, изучала древнееврейский язык и разделяла идеи сионизма. Между ними завязалась переписка, поскольку вскоре Фелица возвратилась в Берлин.

Кафка был явно ею увлечен. Но любил он ее на расстоянии, в письмах. Она для него была далекая воображаемая возлюбленная, словно тень на горизонте. Кафка, скорее, любил ту любовь, которую испытывал к этой тени. Переписка то вспыхивала, то затихала. И вдруг в июне 1913 года он попросил ее руки. Девушка согласилась сразу и без колебаний. Но Кафка вдруг осознал, что этот брак ему совершенно не нужен. 21 июня в своем дневнике он записывает: «Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда не смогу быть один». Его тяга к одиночеству взяла верх. Позднее, 14 августа, в дневнике: «Я люблю ее, насколько способен, но любовь задыхается под погребающим ее страхом и самообвинениями». Он просил Фелицу не спешить, перечислял свои недостатки, словно бы стремился совсем оторвать ее от себя.

Кафка дважды, в мае 1914 года и в июле 1917, был с ней помолвлен, но брак они так и не заключили. Вот одно из последних писем Кафки к девушке: «То, что во мне борются двое, Ты знаешь. Что лучшее из этих двух принадлежит Тебе, в этом я не сомневаюсь, особенно в последние дни. О ходе борьбы, я в течение пяти лет извещал Тебя — большей частью к твоей муке — словами и молчанием, и тем и другим вместе. Если Ты спросишь меня, всегда ли это было правдиво, я смогу лишь ответить, что ни перед одним человеком я с такой силой не избегал сознательной лжи или — чтобы быть еще больше точным — не избегал с большей силой, чем перед Тобой. К маскировке я иной раз прибегал, ко лжи — очень мало... Я лживый человек, иначе я не могу сохранять равновесие, мой челн очень неустойчив... Ты мой суд челове- ческий. Двое, что борются во мне, или, вернее, из чьей борьбы я весь, вплоть до последней истерзанной частички моего существа, состою, — это добрый и злой; временами они меняют свои маски, и это еще больше запутывает запутанную борьбу; но в конце концов... я все же мог надеяться, что... наконец обрету Тебя... Втайне я считаю, что моя болезнь вовсе не туберкулез, а общее мое банкротство. Я думал, что можно будет еще держаться, но держаться больше нельзя. Кровь исходит не из легких, а из раны, нанесенной обычным или решающим ударом одного из борцов.

Этот борец получил теперь поддержку — туберкулез, чего теперь хочет другой? Разве борьба не достигла блистательного конца? Что иное остается другому — слабому, усталому и в таком состоянии почти невидимому Тебе, — как не прислониться ... к Твоему плечу и вместе с Тобой, самой невинностью чистого человека, ошеломленно и безнадежно воззриться на взрослого мужчину, который, почувствовав себя обладателем любви человечества или предназначенной ему наместницы, пускается на свои отвратительные подлости. Это искажение моих стремлений, которые сами по себе уже есть искажение».

«Оставь надежду всяк сюда входящий» — начертано на вратах ада. Считается, что это лишь обращение к страху предстоящих страданий. Но отторжение надежды уже само по себе есть несчастье. Тибетцы говорят: «Теряешь жену — обретаешь свободу, теряешь здоровье — обретаешь удовольствие, теряешь надежду — теряешь все!» Отсутствие надежды нередко порождает невроз. Наверное, так было с помолвками Кафки. Все его отношения строились в надежде на близость. Надежда оказывалась важнее действительной близости, при этом всегда оставалась возможность отступления. Но душа его все более погружалась в бездну отчаяния, «в громкозвучные трубы пустоты» (запись в дневнике от 4 августа 1917 года).

Напряженно-болезненное творчество

В 30-е годы Бертольт Брехт писал, что Кафка, предвидя приближение кошмаров фашизма, с великолепной фантазией описал будущие концлагеря, будущее бесправие, будущую абсолютизацию государственного аппарата, глухую, управляемую непостижимыми силами жизнь одиночек. Действительно, в произведениях Кафки отчетливо показана беспомощность человека в XX веке. В его романах «Процесс» и «Замок» запечатлена трагичность человеческой беспомощности. В «Процессе» человек оказывается жертвой сил, преследующих его. В «Замке» те же, нелепые, но всемогущие силы препятствуют человеку в его страстном желании зажить обычной, простой человеческой жизнью.

Именно в «Процессе» Кафка, пожалуй, с наибольшей полнотой и масштабностью отразил убеждение в беспомощности человека перед всевластием неведомых, стоящих над ним сил, и мысль о фатальной виновности человека. Главный герой Йозеф К. после долгих хождений по канцеляриям суда, где его ошеломлял вид обвиняемых, подавленных собственной судьбой настолько, что они теряли всякое представление о человеческом достоинстве и правах, сам начинает сомневаться в собственной невиновности и начинает искать в своей жизни проступки, которые могли бы объяснить, почему и в чем его обвиняют. Через весь роман проходит мысль о бессмысленности сопротивления тем зловещим силам, что господствуют над человеком. Безнадежность парализует его волю к сопротивлению. Образ судейской машины, перемоловшей Йозефа К. своими чудовищными жерновами, — персонификация неведомых сил зла, враждебных человеку, их отображение в человеческом сознании. Человек не способен познать их и потому не может с ними бороться. Французский философ Жан-Поль Сартр допускал, что один из смысловых пластов «Процесса» — это еврей в качестве подсудимого в долгом судебном процессе — он ничего не знает о своих судьях и почти ничего — о защитниках; он не знает, в чем его вина.