— Что-то вроде этого, — ответил Мазин, наблюдая, как Рождественский разливает коньяк. — Спасибо. Как говорится, за упокой души вашего покойного друга. Пусть земля ему будет пухом.

Они выпили.

— Пусть будет. Я не злопамятный.

— Вот как? Разве вы не дружили?

— Дружили. Хотя… это уже дело прошлое. Кстати, вам эта история надоела, конечно?

— Почему?

— Возиться с самым заурядным несчастным случаем! Ведь вы профессионал.

— По-вашему, профессионалы только и мечтают об убийствах? Наоборот. Это мечта начинающих. А в деле были интересные моменты.

— Вы находите? — Рождественский взял в руки графинчик.

— Я имею в виду не криминальную сторону, а психологическую. История достаточно трагична. Нелепо оборвалась жизнь молодого, талантливого человека. Сталкиваясь с подобными случаями, можно и в самом деле стать философом.

— Боюсь, что вам рисовали слишком розовую картину.

— Зачем?

— Пройдите по кладбищу. На каком памятнике написано, что под ним лежит негодяй? Нам нравится хвалить покойников. В Америке их даже подрумянивают. Однако давайте выпьем. Первая рюмка меня не согрела.

— Давайте. Но почему вы не говорили об этом во время следствия?

— О чем? Я вам еще ничего не сказал. Да и все, что я могу сказать, на результаты следствия никакого влияния не окажет. Тихомиров мертв, он свалился из окна, но вот стоит ли об этом жалеть — я не уверен.

Мазин жевал лимон. Он готовился совсем к другому разговору и не вполне понимал своего собеседника. Видел только, что тот захмелел и хочет высказать что-то наболевшее.

— Несколько оригинально для старого друга.

— Пожалуй. Но мы не были друзьями. Просто нам приходилось ими быть или делать вид, что мы друзья. Хотя известно, собственно, зачем. Так уж складывались наши отношения. Знаете, мы пренебрегаем случайностями, но не родись Антон в нашем дворе, вряд ли он вывалился бы из окна моей квартиры. Как вы думаете?

— Вы ставите вопрос слишком прямолинейно. Если бы я больше знал о Тихомирове…

— Зачем? Вы все равно никого не посадите в тюрьму Даже самого Антона. Господь бог решил с ним разобраться лично. И слава богу! Что, удивил я вас?

— Немного.

— Да, бывает. "Молодой, талантливый…" А может, я ему просто завидую. — Рождественский достал сигарету. — Хотя я всегда считался везучим. Впрочем, не уверен, что это так. Дело не в везении. Может быть, мне даже совсем не везло. Да и наверняка не везло. Просто жизнь не трогала меня, занималась другими, а я катился по ней, как колобок, думая по наивности, что иначе и быть не может. Я, знаете ли, из тех, кому трудно писать автобиографии — все укладывается в несколько строчек: родился, учился, не участвовал, не был, по национальности русский. В таком-то году окончил школу, с медалью, разумеется. Потом университет, потом аспирантуру. Вот и все.

Мазин протянул спичку, и Рождественский сразу затянулся.

— А у него все было наоборот. Кроме года рождения и национальности. Тут у нас совпадало. Остальное нет. Мой отец был профессором, у него отца вообще не было. То есть был, конечно, он его не видел и не знал никогда, да и не интересовался, наверно, я думаю. Он вообще умел не интересоваться тем, что считал ненужным.

Они с матерью жили под лестницей большого и очень удобного дома, где у нас была огромная светлая квартира. Мать Антона приходила убирать нашу квартиру, а мы дружили. Дружба эта была мне полезной. Когда я падал на льду и хотел зареветь, я вспоминал, что Тошка никогда не ревет, и не ревел тоже. Вообще у него всегда можно было кое-чему поучиться:

И он всем нравился. И тогда и потом. Тогда он особенно нравился старику Кротову. Вы слышали о нем?

Мазин наклонил голову.

— Я его помню хорошо. Константин Романович был человеком замечательным. Редким человеком. Я понял это теперь. Трудно рассказать, но знаете, есть такие люди, которые… как бы это сказать… дальше всех удалились от обезьяны. Они делают открытия, делают революции, пишут книги и… любят людей. Я имею в виду не отдельных людей, а всех. Говорят, что человечество любить легче, чем отдельных людей. Это не так. Отдельных каждый из нас любит, а вот всех… Для этого нужно очень много понимать. Кротов понимал. И полюбил всех, кроме негодяев, разумеется. Теперь без ссылок на него ни одна книжка по генетике не выходит. Но в жизни он был вовсе не теоретик. Ездил в Эфиопию. Лечил там, воевал с эпидемиями. У нас всю страну объехал. Где-то в Средней Азии у него умерла жена. Больше не женился. Воспитывал Инку, писал книгу, возился с Антоном. Если б не Кротов, Антону никогда бы не стать homo sapiens. Но старик такой заряд в него заложил, что хватило на годы.

Внезапно Рождественский остановился:

— Слушайте, а вам не надоело?

— Нет.

— Я разобрался. Но мне хочется, чтоб вы знали.

— Да, я понимаю вас.

— Понимаете?

Он посмотрел на Мазина как-то странно, совсем не пьяным взглядом и ткнул сигарету в пепельницу.

Мазин ждал.

— Ну, если хотите. Только не ловите меня. Ничего такого я все равно не скажу. Просто детские воспоминания… Однажды у нас была елка. Не у нас, а у Кротовых. Для детей. Маскарад. Дядя Костя дал ему африканскую маску. Даже Инке не дал. А ему дал. Это мелочь, конечно, но он любил его. Тошка часто торчал у него в кабинете. Кротова тогда отстранили от работы в университете. Он дружил с Вавиловым. Тот ему книжку посвятил. Ну, его и отстранили. Оставили только практические занятия. Но он дома работал. И когда работал, не любил, чтобы ему мешали. "Дети, пользуйтесь детством. Оно не пожизненное!" — так скажет и отправит нас во двор. А Тошку не гнал. Посадит на колено и спрашивает: "Как дела, Антон?" — "Да ничего, помаленьку. Что это вы все пишете, дядя Костя?" И представьте себе, тот серьезнейшим образом рассказывал ему о дарвинизме.