Шрифт:
— Да, — изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.
— Вы узнали о его смерти из моего письма?
— Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.
— Что ж она вам сообщила?
— Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.
— Почему вы так думаете?
— Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.
Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.
И тут уж ошибиться было невозможно — письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!
— Вы сообщили мне много интересного.
— Я знаю только о прошлом.
— Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.
— Так уж решила.
Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.
— Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.
— Навряд ли.
Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.
— А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?
— Сначала, понятно, а потом, как все мужики… отвык.
— Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.
— Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.
Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?
Мазин налил себе еще стопку:
— Ваш воздух вызывает зверский аппетит.
— Ешьте на здоровье.
— Спасибо. Ем по-деревенски.
И он положил на тарелку колбасы.
— Вы часто бываете в городе?
— В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.
— Этим летом тоже были?
— Была.
— В августе?
— Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.
— До смерти Антона?
— До. Он недели через две разбился.
— А где вы были в это время?
— Здесь.
— И это могут подтвердить свидетели?
— Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?
Мазин положил на стол записку:
— Это писали вы?
Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:
— Я писала.
Мазин положил вилку:
— Расскажите.
— Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.
— И что произошло между вами?
— Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.
— Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, — сказал Мазин с раздражением.
— Как не было?
— Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.
— Я писала не двадцать третьего.
— А когда же?
— Второго! Разве такой день забудешь!
— Посмотрите записку. Там стоит дата.
Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.
— Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.
— Но в больнице не известно, когда вы писали.
— Я писала второго, — повторила она.
Инна
— Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.
Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.
— Вы могли меня вызвать.
Инна Кротова положила на стол указку.
Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.