Он подумал так — и вдруг знакомо и уже не так остро защемила душа, и оттуда, из скрытого, пришла другая мысль: «Нет, не положено! Никому не положено гнить! Ничему! Ты же можешь! Зачем же ты мучаешь и себя, и растение?»

Гоша прикусил ложку, шумно вздохнул, будто застонал, и стал быстро доедать свекольник.

В комнате, зашторившись от солнца, сумерничали тетка и ее подруга — соседка Мария Николаевна. Разговор шел тихий, но отдельные фразы залетали и в кухню. Залетали и садились на Гошу, будто паутина. И рад бы не слушать — само в уши лезет.

— Хоть есть начал, — вздохнула соседка. — И то слава богу.

— Опять-таки не по–людски, — прошелестела горестно тетка. — Первых полгода почти вовсе не ел. Правда, телом не пал, хоть и работа у него тяжкая. А с весны, с апреля где-то оно и началось… Что много ест, то на здоровье. Но здоровья как раз и нет, Мариюшка…

Гоша звякнул ложкой о дно алюминиевой миски — подружки испуганно притихли. Налил еще свекольника. Разговор в комнате возобновился.

— Потом худорба к нему пристала. Он ест, а оно его ест.

— Что оно? — насторожилась Мария Николаевна.

— Да горе же его, переживание. Я к знакомой врачихе сходила. Спрашиваю — чего он так ест не по–людски. Полкило сахару за раз, на фрукты прямь бросается…

Разговор старушек уплыл куда-то в сторону, затих, словно их сон сморил. Потом снова послышался шепот:

— Она и говорит: «Это ему, мол, углеводов не хватает, энергии. На работе, мол, сжигает». А я, Мариюшка, думаю иначе. Физическая работа у многих, она так людей не сушит. Другое его гложет. Огонь у него внутри, огонь. Вот он и сжигает. И пищу, и человека.

— На шо ж она идет, эта энергия? — удивилась Мария Николаевна. — На одно горе много.

Гоша вымыл после себя посуду. Перебрал в памяти все подходящие предметы, но ничего, кроме кухонного топорика, в теткином хозяйстве не обнаружил.

— …Да что те врачи понимают, — уже сердито, а потому и громко сказала тетка. — Говорят: в общем, мол, нормальный, только большая психическая травма. А как это «в общем»? Человек или нормальный, или больной. Тогда пенсию человеку дайте. Как же, жди, они дадут…

— Тяжко ему, — согласилась соседка. И, приглушив голос, зашептала: — На его месте всяк ума б тронулся. Так любились, как голубочки, а тут… выплывает. И дитя…

Гоше перехватило дыхание. Оттуда, из скрытого, вдруг выплеснулся огонь, обпалил горло, глаза. Все красным стало, заколебалось, уходя в свинцово–черную тучу.

— Врете, старые, — прохрипел он, слепо двигая ладонями по столу. Миска полетела на пол. — Она вышла ко мне…

Из скрытого, из прошлого лета, пришло видение.

…После тысячи остановок, наполненная гулом небывалого ливня и людским ропотом, электричка наконец доползла до вокзала.

На привокзальной площади двигалась глубокая грязно–желтая вода, с шумом уходила за деревья.

«Потоп! Настоящий потоп!» — то, что жило, пока он ехал, в подсознании, вдруг оформилось в огромный и черный, как эта вода, ужас:

«Как там Оля, Сережка? Квартиру, конечно, залило. Дом-то в низине… А они, наверное, у соседей… К соседям, конечно, поднялись…»

Он побежал. По пояс в воде, скользя и падая, потому что каждый раз нога уходила неведомо куда.

Будто в бредовом сне Гоше виделось: ворочается, громыхая, фиолетовая утроба тучи, а рядом, сквозь сломанные ветки акации, выглядывает яростный глаз солнца; среди затопленных автомашин слепо тыкается в разные стороны бронетранспортер, пытаясь выбраться на трамвайную колею; посредине проспекта… плывут две лодки, ими управляют молоденькие милиционеры в форменных рубашках и черных трусах; какие-то люди, возгласы — и над всем этим несмолкаемый гул воды, которая идет с холмов к Днепру.

«Оля! Сережа! Где вы?»

Он давно вымок, сбил ноги — падал, вставал, выныривал.

Вот и его улица. Но нет, это ущелье, где бушует горная река. Быстрее! Туда! Может, нужна какая помощь, может, ждут не дождутся.

Его сбило с ног, понесло. Гоша этому даже обрадовался — так быстрее. Полуплыть, полукатиться, полутонуть гораздо быстрее, чем брести по грудь в бурлящем омерзительном потоке из мусора, песка и воды.

Ворота! Вот его двор. Он кинулся вправо, ударился всем телом о столб. Боже, почему столько воды, где же окна?!