Шрифт:
Где-то рванул сквозняк. По сцене прошел ветер.
— Полно вам, – сказал Светов главрежу. – Не суетитесь.
Кончиками пальцев он легонько подталкивал Гоголева за кулисы. Тот безропотно повиновался.
Сонечка, то есть Аня Величко, увидев его на сцене, побледнела.
— Что с тобой, Ваня? – тихо спросила она. – Ты заболел? Ты на себя не похож.
— Потом! – оборвал он ее. – Потом, любимая. У нас впереди целая жизнь. Еще успеем наговориться.
Он властно поднял руку, призывая к тишине, и обратился к артистам:
— Сегодня буду играть я, ребята. Для начала я расскажу вам немного о себе. Будем знакомы. Меня зовут Юрием. Юрий Светов…
Опять ударил ветер.
Закатное солнце, которое висело на старом заднике еще с прошлого сезона, вдруг оторвалось от грязной марли, заблистало, распускаясь огненным цветком, и взошло над сценой. А на бутафорском дереве вопреки здравому смыслу запели бутафорские птицы.
Итальянский пейзаж
Лиза разложила персики, достала из сумки бутылку из-под пепси–колы и, оглянувшись, побрызгала товар водой. На пушистых шарах засветились крупные капли.
— Ранние, ранние, – позвала она двух курортниц в шортах, собравшихся, видно, на пляж. – Только что с дерева. С росой…
Товар Лиза предлагала сдержанно, без лишнего шума, так как давно приметила: если ведешь себя с достоинством, значит, хозяйка, а не балаболка, которой лишь бы с рук спихнуть. Балаболки вообще народ непутевый – просит шесть, а приспичит ей, так и за трешку уступит.
Горячая ладонь легла ей на спину – Лиза вздрогнула, выпрямилась. Конечно, никакая это не ладонь. Она уже знала этот взгляд. Только у него… такие сумасшедшие глаза. Они прожигают насквозь ее платье, и появляется ощущение руки – легкой, жгучей, наглой. Рука коснулась спины, бедер, и Лизу будто жаром обдало. Опять этот охальник! Что он себе позволяет!
Она гневно обернулась. Худощавый низкорослый кавказец тотчас поклонился ей. Лицо его просияло, губы сложились в улыбку.
— Здравствуй, сладкий булочка, – отозвался кавказец.
Лиза отвернулась.
«Хам, – наливаясь яростью, подумала она. – Не может чего другого придумать. Завел, как попугай: „Булочка, булочка…“ Чтоб ты подавился».
Настырный кавказец появился на рынке дня три назад и сразу пробудил в Лизе неприязнь.
«И чего в Крыму ошивается? – сердилась она. – Есть свое море, свои клиенты, нет, его сюда принесло, черта кривоносого… Дело не в рынке. Если ты человек, то прилавка не жаль. Но уж больно нахальная эта залетная птица. Так и липнет, так и липнет, глазами раздевает. Тоже мне орел – хуже курицы!»
Покупатели вдруг пошли один за другим. Только успевай взвешивать да сдачу отсчитывать. Лиза знала это время. «Дикари» спешат на пляж, запасаются фруктами. Спешат, родимые, потому как позже и к воде не протолкнешься.
— Ранние, ранние, – повторила она. – Отборные! С росой…
Солнце поднялось выше – за домами вздохнуло и проснулось море. Торг ушел так же, как пришел. Лиза взглянула на часы – пора на работу! – сложила в сумку остаток персиков, килограмма три, и заторопилась, запетляла улочками.
В картинную галерею она, хоть и спешила, вошла как всегда приосанившись. В залах никого еще не было – полы натерты, прохладно. Ее рабочее место, старинный стул с подлокотниками, находилось в простенке–закоулке между двумя залами – чтобы оба просматривались. Впрочем, картины здоровенные да и сигнализация везде – чего их сторожить? Муж, который несколько раз заходил к ней в галерею, называл это место на украинский лад – «закапелок» и, смеясь, приговаривал: «Не знаю, как эти рисуночки, но тебя точно не украдут – стул-то привинченный».
Лиза села, облегченно вздохнула. Сторожить нечего, но Лев Давыдович, их директор, не любит, как он говорит, разгильдяйства. Потому и спешила теперь вот сердце колотится. Взгляд привычно скользнул по залам, остановился на трех этюдах, которые висели напротив нее в простенке. Средний – она запомнила – назывался «Итальянский пейзаж» и изображал гондольера, чем-то похожего на кавказца. Такой же смуглый, худощавый, но, по всему видно, не наглый, а просто молодой и веселый: улыбается, направляя веслом легкую гондолу, напевает про себя…