– Уж и не знаю, – добродушно говорит Одли. – Сперва один не садится. Теперь другой. Вот, – придвигает Мору бумагу, – имена пресвитеров, которые вчера принесли клятву и подали вам пример. И вам известно, что все члены парламента согласились. Почему не соглашаетесь вы?

Мор смотрит из-под бровей:

– Нам всем сейчас здесь неуютно.

– Там, куда отправитесь вы, много неуютнее, – говорит Кромвель.

– Надеюсь, это будет не ад, – улыбается Мор.

– Если вы, присягнув, обречете себя на погибель, то как насчет остальных? – Кромвель рывком отделяется от стены, хватает бумагу и шлепает ее на плечо Мору. – Они все прокляты?

– Я не могу отвечать за их совесть, только за свою собственную. Если я принесу вашу присягу, то буду проклят.

– Многие позавидовали бы вашему умению читать волю Божью, – говорит Кромвель. – Впрочем, вы с Богом давно запанибрата, верно? Меня изумляет ваша дерзость. Вы говорите о своем Творце как о приятеле, с которым в воскресенье вместе удили рыбу.

Одли подается вперед.

– Давайте проясним. Вы не можете присягнуть, потому что вам не позволяет совесть?

– Да.

– Не соблаговолите ли объяснить более внятно?

– Нет.

– Вы возражаете, но не станете говорить почему?

– Да.

– В данном случае для вас неприемлем статут, или форма присяги, или сама идея присяги как таковая?

– Я предпочел бы не отвечать.

Кранмер вмешивается:

– В вопросах, затрагивающих совесть, всегда остается место для сомнений…

– О да, но это не каприз. Я долго и прилежно советовался с собой, и в данном вопросе голос моей совести вполне отчетлив. – Мор склоняет голову набок, улыбается. – Разве с вами не так, милорд?

– И все же наверняка есть какие-то сомнения. Вы ученый, привыкли к дебатам и разногласиям, так что наверняка спрашиваете себя: почему столько образованных мужей думает так, а я – иначе? Одно бесспорно: естественный долг подданного – покорствовать королю. К тому же давно, вступая в должность в совете, вы клялись ему повиноваться. Почему же не повинуетесь? – Кранмер моргает. – Противопоставьте свои сомнения этой непреложности и присягните.

Одли откидывается в кресле и закрывает глаза, словно говоря: никто из нас лучше не скажет.

Мор говорит:

– Когда вы вступали в сан архиепископа, назначенного папой, вы присягнули Риму, но утверждают, будто во время всей церемонии вы держали в кулаке сложенную записку, где говорилось, что вы клянетесь против своей воли. Или это неправда? Утверждают, будто текст записки составил мастер Кромвель.

Одли резко открывает глаза: лорду-канцлеру кажется, что Мор отыскал для себя лазейку. Однако за улыбкой Мора прячется злоба.

– Я не пойду на такие фокусы, – мягко произносит Мор, – не стану ломать комедию перед моим Господом Богом, не говоря уже об английских верующих. Вы говорите, что за вами большинство. Я говорю, что оно за мной. Вы говорите, за вами парламент, а я говорю, что за мною ангелы и святые и весь сонм усопших христиан, все поколения с основания церкви Христовой, тела единого и нераздельного…

– О, ради Христа! – вскипает он. – Ложь не перестает быть ложью из-за того, что ей тысяча лет. Ваша нераздельная церковь ничего так не любит, как терзать собственных чад, жечь их и рубить, когда они отстаивают свою совесть, вспарывать им животы и скармливать внутренности псам. Вы зовете себе на помощь историю, но что она для вас? Зеркало, которое льстит Томасу Мору. Однако у меня есть другое зеркало, и в нем отражается опасный честолюбец. Я поворачиваю его, и в нем отражается убийца, ибо один Бог ведает, скольких вы утащите за собой – им достанутся только страдания, но не ваш ореол мученика. Вы не простая душа, так что не пытайтесь упрощать. Вы знаете, что я вас уважал. Уважал с детства. Мне легче было бы потерять сына, легче было бы видеть, как ему отрубят голову, чем смотреть, как вы отказываетесь от присяги на радость всем врагам Англии.

Мор поднимает глаза и мгновение выдерживает его взгляд.

– Грегори – милый юноша. Не желайте ему смерти. Если он что-нибудь делает не так, он исправится. То же самое я говорю о своем сыне. На что он годен? И все же он стоит больше любого дискуссионного вопроса.

Кромвель готов прибить Мора за один этот добродушный тон.

Кранмер в отчаянии трясет головой:

– Это не дискуссионный вопрос.

– Вы упомянули своего сына, – говорит Кромвель. – Что будет с ним? С вашими дочерьми?

– Я посоветую им присягнуть. Я не предполагаю в них моей щепетильности.

– Я не об этом, и вы прекрасно меня поняли. Вы хотите поработить их императору? Вы – не англичанин.

– Вы сам едва ли англичанин, – говорит Мор. – Французский солдат, итальянский банкир. Едва выйдя из отрочества, вы бежали на чужбину, спасаясь от тюрьмы или от петли, грозивших вам за вашу юношескую необузданность. Я скажу вам, кто вы, Кромвель. Вы итальянец до мозга костей, со всеми их страстями и пороками. Ваша неизменная обходительность – я знал, что когда-нибудь она кончится. Это монета, которая слишком часто переходила из рук в руки. Тонкий слой серебра стерся, и мы видим низкий металл.