Он трогает камень, холодный, как надгробие: сплетенье виноградных лоз и неведомых цветов. Леди Шелтон смотрит с вопросительной улыбкой, не может понять, что его остановило.

– Может, нам стоит сменить дорожное платье, прежде чем идти к леди Марии. Она может оскорбиться…

– А если вы промедлите, она тоже оскорбится. Так или иначе, она найдет, что поставить вам в вину. Я сказала, что жалею ее, но о как же с ней непросто! Она не выходит ни к обеду, ни к ужину, потому что не хочет сидеть ниже маленькой принцессы. А моя племянница постановила, чтобы ей не носили еду в комнату, кроме хлеба на завтрак, как всем нам…

Леди Шелтон подводит их к закрытой двери.

– Вы по-прежнему называете эту комнату синей?

– Ваш отец бывал здесь раньше, – обращается леди Шелтон к Грегори.

– Мой отец везде бывал, – отвечает тот.

Она поворачивается к ним:

– Успеха вам. И, кстати, она не откликается на «леди Марию».

Комната длинная, почти без мебели, и холод, словно камердинер, встречает их у входа. Синие шпалеры сняли, оставив голую штукатурку. У почти погасшего камина сидит Мария: сгорбленная, маленькая и пронзительно-юная. Грегори говорит: она похожа на эльфийского подменыша.

Бедный эльфийский подменыш! Ест по ночам, питается хлебными крошками и яблочной кожурой; если рано утром спуститься по лестнице тихо-тихо, можно застать его сидящим в золе.

Мария поднимает глаза, и – удивительное дело! – ее миниатюрное личико светлеет.

– Мастер Кромвель.

Она встает, делает шаг и тут же едва не падает, запутавшись в подоле.

– Сколько времени прошло с нашей последней встречи в Виндзоре?

– Трудно сказать, – серьезно отвечает он. – За эти годы вы успели расцвести.

Мария хихикает; ей уже почти восемнадцать. Она растерянно озирается, ища глазами, на чем сейчас сидела. «Грегори», – говорит он, и его сын делает стремительный шаг вперед, подхватывает бывшую принцессу, пока та не села мимо табурета. Движение похоже на танцевальное па – даже и от Грегори может быть прок.

– Простите, что заставляю вас стоять. Вы можете, – она машет рукой в неопределенную сторону, – сесть на сундук.

– Думаю, нам хватит сил постоять. А вот вам, полагаю, нет. – Он ловит на себе взгляд Грегори: сын смотрит так, будто никогда не слышал его смягчившегося тона. – Вас ведь не оставляют сидеть одну возле потухшего огня?

– Слуга, который приносит дрова, не хочет обращаться ко мне «принцесса».

– Обязательно ли вам с ним говорить?

– Нет, но если я стану молчать, это будет уловка.

Умница, осложняй себе жизнь чем только можешь.

– Леди Шелтон рассказала мне про затруднения с… про обеденные затруднения. Что, если я пришлю врача?

– У нас есть врач. Вернее, у девочки.

– Я могу прислать более толкового. Он пропишет вам режим и потребует, чтобы сытный завтрак приносили сюда, в комнату.

– Мясо? – спрашивает Мария.

– Много мяса.

– А кого вы можете прислать?

– Скажем, доктора Беттса.

Ее лицо смягчается.

– Я его помню по двору в Ладлоу. Когда я была принцессой Уэльской. Была и остаюсь. Как вышло, что я больше не наследница трона, мастер Кромвель? Разве это законно?

– Законно то, что решил парламент.

– Есть закон выше парламента. Закон Божий. Спросите епископа Фишера.

– Я не умею определять Божий Промысел и, Господь свидетель, не считаю епископа Фишера достойным его истолкователем. Воля парламента, напротив, выражена вполне отчетливо.

Она закусывает губу, не желает на него смотреть.

– Я слышала, доктор Беттс теперь еретик.

– Он верит в то же, во что ваш отец король.

Он ждет. Мария поднимает голову, впивается серыми глазами в его лицо.

– Я не назову еретиком милорда моего отца.

– Правильно. Лучше, чтобы эти ловушки сперва проверили ваши друзья.

– Я не понимаю, как вы можете быть мне другом, если вы друг этой особы. Маркизы Пемброкской.

Она не хочет именовать Анну королевой.

– Положение упомянутой дамы таково, что ей не нужны друзья, только слуги.

– Пол говорит, вы – сатана. Мой кузен Реджинальд Пол. Который бежал в Геную. Он сказал, при рождении вы были такой же, как все другие христианские души, но потом в вас вошел дьявол.

– А вам известно, леди Мария, что я бывал тут ребенком? Лет девяти-десяти. Мой дядя был у Мортона поваром, а я, сопливый мальчишка, на заре складывал хворост для растопки печей и сворачивал шеи курам. – Он говорит серьезным тоном. – Как вы думаете, дьявол тогда в меня вошел? Или раньше, примерно в том возрасте, когда другие принимают крещение? Как вы понимаете, мне хотелось бы знать.