Памела Джейн, естественно, разбиралась в процессе остывания раскаленного стекла и не могла не понимать, что я с самого начала рассчитывал на то, что лошадка взорвется. Она только не могла понять, к чему я вел все эти разговоры о золоте, о том, когда его привезут и сколько его будет. Позднее Памела призналась, что совершенно растерялась – все это было так не похоже на меня! Она поверила каждому слову, что я сказал Розе, и теперь чувствовала себя круглой дурой.

– Памела, дорогая, – улыбнулся я, – вы мне очень помогли, честное слово!

Но это все было потом. Ну, а тогда, сразу после взрыва, Памела была озабочена лишь одним: не пострадал ли Гикори?

Я встал и заглянул за перегородку, чтобы выяснить, как поживают Роза и Гикори. Я обнаружил, что одна нога у Розы окровавлена, но, несмотря на это, она по-прежнему полна решимости и дрожит от ярости. Роза сунула в резервуар новую понтию и достала предыдущую, на конце которой уже яростно пылала раскаленная капля.

Гикори наконец удалось вывернуться из кресла. Теперь он лежал ничком и терся лицом о гладкий кирпичный пол, пытаясь содрать со рта клейкую ленту. Из глаз у него струились слезы боли – из-за обожженного уха. Слезы затекали в нос, так что Гикори приходилось отфыркиваться.

Я тоже весьма остро ощущал, что в какой-то момент Роза все же ухитрилась провести огненную черту вдоль моих ребер. Пожалуй, на сегодня я по горло сыт неравными схватками…

Я, но не Роза. Розиной энергии хватило бы, пожалуй, на третью мировую войну. Выхватив из огня понтию, она категорическим тоном сказала мне, что если я немедленно не вернусь в мастерскую, то я увижу, что обожженное ухо Гикори – это еще цветочки. Она могла бы освободить его. Могла хотя бы поднять его с пола. Но не сделала ни того ни другого.

Я обошел перегородку. Гикори по-прежнему лежал на полу ничком, но вместо того, чтобы впустую обдирать лицо о кирпичи, теперь дергал ногами. Он был измучен и беспомощен, но со стороны Розы ему пока ничего не грозило: Роза медленно приближалась ко мне, помахивая полутораметровой черной железякой с серебристым отливом, готовая ударить меня, если я не соглашусь подчиняться.

– Кассета Адама Форса. Где она?

Я запыхался, во рту у меня пересохло, но мне все же удалось выдавить:

– Он говорил, что стер кассету, и теперь на ней записаны скачки.

– Чушь! – Роза подступала все ближе, раскаленный стеклянный шарик неумолимо приближался. Будь я на ее месте, я мог бы двумя взмахами больших ножниц превратить этот шарик в смертоносное копье, готовое вонзиться, опалить, убить… У Розы не было копья, но и шарика окажется достаточно. Эффект будет тот же самый.

Кое-какой план у меня все же был. Я продолжал отступать от Розы и ее грозного оружия, злясь, что никак не могу добраться до полудюжины понтий, праздно лежащих на столе – ими можно было хотя бы отвести удар. Но корчащийся на полу Гикори преграждал мне путь.

Роза поуспокоилась и снова начала наслаждаться тем, что заставляла меня отступать шаг за шагом. Мимо печи, заслонка которой была опущена. Через всю мастерскую, все быстрее и быстрее – Роза ускоряла шаг…

– Кассета! – повторяла Роза. – Где кассета?

Наконец-то – наконец-то! – у дверей магазина вновь появился Уортингтон. На этот раз его сопровождали Том Пиджин, Джим, Кэтрин и ее напарник Зануда Пол.

Норман Оспри, увидев всю эту компанию, решил, что перевес не в его пользу, проворно обогнул их и выскочил на улицу. Я еще успел мельком увидеть, как он несся под горку, преследуемый Томом со всеми его тремя четвероногими спутниками.

Двое полицейских в штатском, Уортингтон и Джим вбежали в дверь, которую освободил Оспри. Взбешенная Роза решила, что сейчас ее последний шанс заставить меня запомнить ее на всю жизнь, и сделала выпад, целясь мне в живот. Я уклонился, отскочил, метнулся в сторону и наконец-то очутился там, куда и собирался попасть с самого начала: у полок, на которых стояли круглые открытые банки с цветными порошками.

Мне нужен был белый порошок, краска, которую немцы зовут emaill weiss. Я сорвал крышку, запустил руку в банку, захватил горсть порошку и метнул его в глаза Розе.

Emaill weiss – белая эмаль, растертая в порошок, – содержит мышьяк. А от мышьяка глаза слезятся, опухают, и человек на некоторое время совершенно слепнет. У Розы хлынули слезы из глаз, она перестала что-либо видеть, но тем не менее продолжала размахивать своей железной палкой с куском огня на конце, круша что попало.

Эдди встал из своей молитвенной позы и вошел в мастерскую, уговаривая дочь остановиться:

– Роза, девочка моя, прекрати…

Но ее уже ничто не могло остановить. Ослепшая, разъяренная, Роза все хлестала смертоносной железякой по тому месту, где видела меня в последний раз, пытаясь пробить мне живот, грудь или голову…