К их встречам в тюремном дворе стали привыкать. Охранники потом уже будто и не замечали, как зэки, идя по кругу, перестраиваются, и Миронов оказывается позади всех, недалеко от жены – словом перекинуться можно. Жена уже не бросалась к нему, как это однажды было, – держала себя в руках. А тогда… Тогда она, пройдя накануне медосмотр, узнала: снова беременна. В камере на шестьдесят человек, где всё про всех знали, она, упав на нары, лежала не двигаясь, не отвечая на расспросы.

Невыносимо было думать, а думалось: злой рок заставляет её вынашивать своих детей в тюрьмах. Ведь первого ребёнка – погибшую потом Наталью – она носила в себе, когда была арестована в Нижнем Новгороде… И вот – снова, теперь в Бутырке… Расплата за грех «незаконной» любви? А сколько ещё придётся ей пробыть здесь? И вдруг снова ребёнок родится ослабленным? Неужели так и не сможет воплотить необыкновенную свою любовь в новую человеческую жизнь?.. Без этого любая любовь неполна, а такая, как у неё с Филиппом, тем более… И она впала в отчаяние. Когда же вдруг увидела его на прогулке, кинулась через весь двор, вцепилась намертво. Её уже отрывали от него, когда она успела сказать, что снова беременна. А он успел крикнуть: Сохрани ребенка!.. Ты должна!.. Да-да, конечно. Должна. Но как?

Миронов написал тюремному начальству, просил облегчить участь жены, – это заявление сохранилось в деле. Ответа не последовало. Соседки по камере оказались гуманнее: те, кто получал передачи, стали её подкармливать. Но страшнее полуголодного существования в каменных стенах тюрьмы была неизвестность: что ждёт её мужа? Кому помешал он на этот раз?.. На прогулках ему не всегда удавалось сказать, как идёт следствие. Да и не каждый день выводили их в одно время. Правда, помогала тюремная почта.

Как-то ей передали записку – она потом хранилась в бумагах Надежды Мироновой семьдесят лет:

18.3. Тюрьма. Славная, родная моя жёнушка, – писал Миронов, – я только вернулся с утренней прогулки, надежды на которую не оправдались: я не дождался тебя!.. Я знаю, что я тебя увижу на послеобеденной прогулке, а нет – вечером, но сердце не хочет мириться даже с этими близкими возможностями… Нет ему покоя – плачет оно, болит!.. Хочу верить, что инстинкт любви, которым богато ко мне твоё сердце, чувствует стоны мои. О, Надя, Надя, как хорошо, когда любишь в женщине, помимо женщины, ещё и человека!.. Не хочу больше говорить ни о чём… Целую всю… Твой Филипп.

А следствие явно буксовало. Вёл его комиссар особых поручений при президиуме ДонЧеКа Иоффе. Он смог достаточно грамотно пересказать донос провокатора Скабиненко. Остальные участники чаепития у Миронова категорически отрицали даже попытку какой-либо подрывной работы. Наконец, делом заинтересовался сам Дзержинский. Известно, что по его распоряжению других мироновских «заговорщиков», содержавшихся почему-то во Владимирской тюрьме, доставили в Москву. Последовали очные ставки – с тем же результатом. Единственный, кто продолжал стоять на своём, был Скабиненко, разумеется, неарестованный. Он был малограмотен и недалёк. И, как потом выяснилось, – нечист на руку. Но «кристально честный» большевик Дзержинский поверил именно ему. С Мироновым же главный чекист встретиться не пожелал. Бывшему командарму даже не было предъявлено обвинения, в деле сохранился лишь так называемый «Заключительный акт».

Нет в деле и какого-либо документа, решающего судьбу Миронова. Не нашли его и в Президиуме ВЧК. Нет даже обычной справки, подтверждающей смерть Миронова. Есть лишь косвенное свидетельство его гибели: сыну Миронова от первого брака Артёму Филипповичу, хлопотавшему много лет спустя о реабилитации отца, один из прокурорских работников рассказал, будто видел в каком-то секретном архиве справку – «о снятии белья с трупа Миронова». Сейчас просто жутко представить: на бельё понадобилась справка, на бывшую человеческую жизнь – нет! Но и этой справки найти нигде не удалось. Даже в Бутырке. Оказалось: старый архив этой тюрьмы уничтожен в 1953 году.

Откуда же легенда, что Миронов убит в Бутырке?.. Надежда Миронова оставила в воспоминаниях запись:

30 или 31 марта мы встретились с ним, не предполагая, что – последний раз. Ф.К. передал мне копию уже отправленного письма на имя Калинина, Ленина и Троцкого. Помню, он попросил, чтобы 2 апреля я пришла обязательно на прогулку, к этому времени он должен был получить ответ…

И далее:

…Помню, что был Ф.К. бледен, на лице – отпечаток решимости… Сказал: «Я верю – Ленин и Калинин меня поймут». Было пасмурно и тепло и даже там, в каменном мешке, чувствовалось приближение весны… Я заплакала… Он – мне: «Не плачь. Скоро выйдем на свободу. 2-го увидимся». Прогулка кончилась… Я ждала 2 числа с нетерпением. Приберегла для Ф.К. кусочек хлеба с салом, которым меня угостила соседка по камере. Приближался час выхода. Мне стало тревожно, как никогда. Но вдруг объявили – прогулки не будет… Я почувствовала себя плохо. Легла на нары, завернувшись с головой в одеяло…

А на другой день, вспоминает Миронова, прогулка была – в обычное время. Но Филиппа Кузьмича среди мужчин не оказалось.

Она пыталась хоть что-то узнать о нём, но его сокамерники сказали, что их перевели в другое помещение без Миронова. А спустя ещё несколько дней там же, в каменном дворе, проходивший мимо неё мужчина тихо и быстро сказал ей, что её муж застрелен.

…Я не помню лица этого человека, – пишет Миронова . – Я не успела в него всмотреться, ошеломлённая… В камере я не плакала. Стала как каменная, ко всему безразличная. Потом все уже знали и спрашивали меня – правда ли? Я не помню, что отвечала .

…Так что же помнят они, эти массивные стены и замковые башни Бутырки?.. Как выведен был 2 апреля 1921 года будто бы на прогулку бывший командарм Миронов, ждавший в этот день ответа от кремлёвских властителей, а дождавшийся пулю в сердце; как упал он на стёртые множеством ног камни, и в гаснущем его сознании навсегда осталось милое лицо Нади, с которой ТАМ, за пределами земной жизни – он знал это – непременно встретится, чтоб не расставаться уже никогда.

У чуткого Калинина

Кто убил Миронова? Кто именно, осуществляя советское телефонное право, распорядился спустить курок? Троцкий? Дзержинский? Ленин? Или кто-то другой из «пятёрки», творившей расправу в разорённой, заражённой насилием стране? Да кто бы из них ни распорядился, они наверняка, следуя принципу «коллегиальных решений», перемолвились вначале об этом. В спешке, на ходу. Или – телефонным звонком. А может, и записками. Возможно, они всплывут однажды со дна партийных архивов, самых засекреченных в мире, когда их рассекретят, чтобы, наконец, предать суду истории все преступления большевиков. Ведь всплыла же известная теперь записка Ильича, в которой вождь, очень любивший, как утверждают его современники, детей и кошек, настаивал на физическом истреблении духовенства, мешавшего ему внедрять в массовое сознание «классовую мораль».