3

Да разве можно было в те годы, не рискуя семейным благополучием, рассказать, как рассыпалась по стране большая семья Гамаюновых в поисках безопасного угла, как, прячась за чужими фамилиями, таила своё прошлое от цепких глаз и чутких ушей служителей власти!.. Правоверному пионеру (коим я был) не под силу носить в себе такую тайну, считали родители. Проговорится сгоряча, искалечит судьбу и себе, и другим. Но хоть что-то же про свою семью он знать должен?..

– Тебе бы на Терешку съездить, – сказал тогда за столом дядя Володя. – Дом, конечно, не уцелел, а камень остался… Ты помнишь тот камень, Николай?

– Как не помнить! – отец звякнул графином, разливая вино. – Его наш прадед Астафий с горы скатил. Нужно было угол кухни укрепить, а то Терешка, разливаясь, подмывала.

– А как мы с Капитоном в половодье за сазанами ходили! – Владимир Афанасьевич поднял стакан, но тут же и отставил, вспоминая: – Плывём, бывало, на лодке через лесную поляну, глядь – трава шевелится. Накрываем корзиной без дна, а там сазан в полпуда весом!

Братья, наконец, выпили. Гость кивнул хозяйке.

– Ты ведь, Аська, в прежние времена на гитаре играла. Помню, мама твоя Евдокия Ивановна пельмешек нам наготовит, мы их умнём, и ты за гитару: В глубокой теснине Дарьяла,/Где роется Терек во мгле… Так, да?

– Сейчас не играет, вон инструмент на шкафу пылится, – сердито пожаловался отец. – Гости придут, она на них – букой. Всех распугала.

– Это, извини, брат, твоя недоработка… Ты, Анастасия, за этим следи, чтоб вы оба не ломались – не гнулись, мало ли какие возникают обстоятельства!.. А без песен что за жизнь?

Вот мы сейчас возьмём да и споём. Не забыл, Коля, нашу любимую?

Владимир Афанасьевич ослабил галстук, опустив его ниже, и, чуть откинувшись, легонько, словно пробуя мотив на ощупь, мягким баритоном то ли проговорил, то ли пропел совсем незнакомые, звучащие из какой-то другой далёкой жизни, слова:

Отец, подавшись вперёд, к брату, навалился грудью на стол и, вздохнув, подхватил негромко:

И тут же, перебив самого себя, махнул рукой:

– Ну её, со слезами… Давай-ка нашу, лихую: Не разбужу ли песней удалою…

…Роскошный сон красавицы младой , – поддержал Владимир Афанасьевич.

Но и эту песню они не допели, вспоминая другие, торопясь услышать полузабытые слова, возвращая ими ушедшее время, а с ним и чувство утраченного дома, того самого дома, от которого, как они предполагали, остался на берегу обмелевшей Терешки лишь прадедов камень.

– Нет, не то, не то, – опять поморщился отец, досадливо ероша побитый сединой чуб, – может, сразу нашу, козырную?

И они тихо, затаённо, будто подкрадываясь, запели, глядя глаза в глаза, вторя друг другу:

А потом всё увереннее и громче – об отчем доме, о невозвратимых днях, о невольных странствиях и тоске по оседлой жизни. Их лица помолодели от подступившей бледности, в глазах стояли непролившиеся слёзы, голоса звучали чисто и крепко. Взлохмаченный отец дирижировал вилкой, пока вдруг не уронил её, прикрыв лицо рукой.

Плечи его тряслись. Дядя Володя вскочил, рванув с себя галстук, отбросил его и, перегнувшись к брату через стол, обхватил его голову, целуя её, торопливо бормотал:

– Ну, будет-будет, Коля, всё ещё наладится. Только бы продержаться чуток. Только бы продержаться.

4

Отец учительствовал в сельских (русскоязычных) школах юга Молдавии. Нигде мы надолго не задерживались – через год-два он сообщал, что нашёл другое место, живописнее этого. Мы грузили домашний скарб на полуторку и переезжали.

И однажды оказались на правом берегу Днестра, в райцентровском селе Олонешты (там отец, учитель географии, работал завучем русской школы), на крутом склоне, с которого открывались заречные дали, подёрнутые синей дымкой. (Про них дядя Володя сказал: «Почти как у нас, на Терешке».)

Все эти годы приходили от родни из разных мест письма, отец их от меня прятал, а одно как-то (ещё до приезда дяди Володи) забыл на комоде, возле патефона, распечатанным.

Меня поразил почерк на конверте – каллиграфически правильный, с затейливыми завитушками. Взял рассмотреть поближе – выпала фотография: лицо отцовское, только очень пожилое, окладистая борода, стекающая с широкого подбородка двумя потоками вразлёт, старорежимная причёска – длинные волосы разделены посередине ровным пробором. Пристал к отцу – кто это? Он нехотя ответил: «Дед твой, Афанасий». И на все мои вопросы – почему на обратном адресе другая фамилия, и ни мы к нему не едем, ни он к нам – оборвал сердито: