– Вообще-то взрослые говорят, что его нет, – ответил Витька. – Но ты же знаешь, они всегда врут.

– Врут, это точно! – горячо поддержал Вовчик, вслед за Витькой вкатывая велосипед на всхолмлённый берег, к стоящим здесь четырём белоствольным осокорям, чьи кроны шумели сейчас далеко вверху, безостановочно лопоча молодой листвой.

Отсюда открывалась речная излучина, окаймлённая ивовыми зарослями и подступившим к обоим берегам лесом. Именно здесь, под цепким ивовым кустом, нависшим над водой с двухметровой высоты, прошлым летом клевали маленькие скользкие сомята и бойкие полосатые окуни с оранжевыми плавниками. А в глинистой норе, у подмытых корней, жил зимородок – он вылетал оттуда внезапно, с тихим жужжанием, будто ввинчиваясь в воздух, сверкая изумрудно-зелёным, белым и алым оперением, задевал клювом бегущую рябь, выхватывая серебристую рыбешку, и, описав над водой крутую дугу, возвращался к себе.

Отвязав от велосипедных рам удилища, рыбачки закинули удочки в самую сердцевину медленного водоворота, вращавшего перламутровый круг под ивовым кустом. Но клёва не было. Витька нашёл в перистой поросли молодого майгуна крупный стебель и, щёлкнув перочинным ножичком, вырезал дудку. Звук у неё был то басистым, как гуденье шмеля, то внезапно тонким, как свист зимородка. А то вдруг, если резко дунуть, вырывался из неё человеческий голос: «Эй!» Будто кто-то окликал сидевших на берегу ребят.

– Знаешь, – сказал Витька, – я иногда думаю: Бог – это всё, что мы видим. Вся красота. Может, он вот в этих деревьях или птицах, даже – в траве, даже – в ветре. Может, и в нас самих, только мы не чувствуем.

– А я чувствую, – заулыбался Вовчик. – Мне в такие моменты летать хочется.

И, вздохнув, добавил:

– Но – редко. Чаще – хочется драться.

– Это потому, что тебя все дёргают, а ты терпишь. Ты сразу дай сдачи, и тебя донимать перестанут.

Пробежала рябь по воде, брызнув в глаза золотыми блёстками, будто рассыпал их ветер посреди реки и погасил тут же. А вместе с ними и память о счастливых мгновениях детства. Но однажды они, годами таясь в небытие, вдруг вспыхивают вновь, маня и сверкая…

3

…Вселенской грустью чревата попытка вернуться в прошлое, но как удержаться от соблазна – пятьдесят лет спустя – взглянуть на те места, где протекли твои детство и юность!..

В Олонешты мы приехали во второй половине дня, когда сентябрьское, уже нежаркое солнце клонилось к холмистому горизонту. Привёз меня туда на своей старой «Волге» коренной бессарабец (так он представился) Иван Тимофеевич, сорокалетний крепыш, говоривший по-русски с молдавским акцентом, приятель кишинёвских друзей, попросивших его, в паузе между моими командировочными делами, свозить меня на вторую малую родину . Ненадолго. Хотя бы на день.

И вот мы петляем по извилистым переулкам и длинным олонештским улицам, теперь переименованным, ищем дом, где, по слухам, по-прежнему живёт мой одноклассник Мишка Земцов, Михаил Иванович то есть.

Своего села я не узнавал: дома не под камышовыми, как раньше, а под шиферными и железными крышами, тенистые дворы – под полощущимся на ветру, живым шатром вьющегося винограда. За утонувшими в садах домами, сбежавшими к реке, в осушённой пойме Днестра, вместо камышей, озёр, плавневого леса с его серебристыми вётлами и белоствольными осокорями – ровные, утомительно-скучные помидорные плантации. Марсианский пейзаж! Только облака над поймой прежние – ослепительно-белые, с пышно-курчавыми гребнями, напоминающими выпуклые, ветром наполненные паруса.

А на темени холма, на пустыре, где когда-то из зарослей лопухов высились устоявшие в сорок четвертом под артобстрелом могучие арки разбомбленной церкви (помню: их молчаливые силуэты подолгу темнели на фоне тлеющих вечерних зорь), сейчас стояло двухэтажное типовое здание примэрии, так теперь называется поселковый совет.

И даже заросший кустарником овраг, прорытый ручьём, впадающим в Днестр, стал другим – каким-то словно бы обмелевшим, не похожим, как прежде, на бездонную пропасть. И таинственно звеневший в невидимой его глубине источник сейчас, в самом начале оврага, огороженного каменным заборчиком, загнан в трубу – буднично журчит в небольшом, облицованном цветной плиткой бассейне.

Наконец, по каким-то признакам я узнал Мишкину улицу. Мы ехали по ней медленно, чтобы не пропустить дом, наверняка за эти годы перестроенный, пока впереди нам не перегородил дорогу пёстрый тент, накрывший всё уличное пространство, а под ним – длинный праздничный стол с галдящими под плясовую мелодию людьми. Свадьба! Нам объяснили: соседи – их ворота напротив – породнились, а дворы тесные, только на улице и можно усадить всех. Нас дружно, на двух языках – на молдавском и смешанном русско-украинском – звали за стол. Но мы торопились. Нам сказали, как по близлежащим переулкам объехать их свадебное пиршество, и наша «Волга», переваливаясь с ухаба на ухаб, выехала на ту же улицу с другого её конца.

И я вспомнил: у ворот Земцова справа была та самая летняя кухня, где он нам пел «Варяга», слева же высился каменный вход в погреб с двустворчатыми дверями – свидетельство основательности хозяев дома. Сам же дом, стоявший торцом к улице, построенный, как у многих здесь, в трёх уровнях, как бы спускался ступенчато в сторону реки.

Я его увидел сразу. И погреб был на своём месте, и даже приземистая летняя кухня, только теперь она была крыта не камышом, а шифером. В глубине чисто выметенного двора, за сетчатым заборчиком, кудрявился виноградник и буйствовал сад, начинавшийся с беседки, увитой виноградными лозами.