– Я буду счастливее, если мне, как и тебе, будет дарована возможность повидать мою женушку. Но что влечет тебя в город? Хотелось бы мне иметь деньги, чтобы ездить как ты, вместо того, чтобы быть навечно запертым в этом безрадостном старом доме.

Порой жалуясь, Осборн был склонен сравнивать возможности свои и Роджера, забывая, что их положения были следствием их характеров, а так же, что Роджер отдавал большую часть собственного дохода на содержание жены брата. Но если эта неблагородная мысль ясно появлялась в сознании Осборна, он бил себя в грудь и кричал "Mea culpa"[2] не хуже других. Единственно, он был слишком слаб, чтобы поддерживать совесть без посторонней помощи.

– Я бы и не помыслил о поездке, — сказал Роджер, краснея, словно его обвинили в том, что он тратит чужие деньги вместо своих собственных, — если бы мне не нужно было уехать по делам. Лорд Холлингфорд написал мне. Он знает о моем большом желании быть занятым, и, прослышав о каком-то деле, посчитал его подходящим для меня. Вот его письмо, можешь прочесть. Но в нем не говорится ничего определенного.

Осборн прочел письмо и вернул его Роджеру. Помолчав минуту или две, он сказал:

– Почему тебе нужны деньги? Мы слишком много берем у тебя? Мне очень стыдно, но что я могу поделать? Только предложи мне занятие, и я приступлю к нему завтра же, — он говорил так, словно Роджер упрекал его.

– Мой дорогой брат, не забивай себе голову этими мыслями. Иногда я должен что-то делать для себя, и я подыскал себе дело. Кроме того, мне хочется, чтобы отец продолжил дренажные работы, это пойдет на пользу его здоровью и состоянию духа. Если я смогу ссудить необходимую часть денег, он и ты будете платить мне проценты, пока не вернете всю сумму.

– Роджер, ты сама бережливость в нашей семье, — воскликнул Осборн, внезапно восхитившись поведением своего брата, и позабыв сравнить его со своим собственным.

Роджер уехал в Лондон, Осборн отправился за ним, и две-три недели Гибсоны не видели ни одного из братьев. Но как волна накатывает за волной, так один интерес сменяет другой. "Семья", как называли Камноров, приехала на осеннюю побывку в Тауэрс. И снова дом заполнился посетителями, а слуг, экипажи и ливрейных лакеев видели на двух улицах Холлингфорда так же, как и много раз в прошлые осени.

Так день за днем жизнь совершала свое движение. Миссис Гибсон нашла, что возможность общения с семьей из Тауэрса лично для нее намного увлекательней, чем визиты Роджера или редкие посещения Осборна Хэмли. Синтия испытывала давнюю неприязнь к великому семейству, которое так много сделало для ее матери и так мало для нее самой, и которое она считала в некоторой степени причастным к тому, что так мало видела свою мать в те дни, когда была маленькой девочкой и жаждала любви, но ничего не получала. Более того, Синтия скучала по своему рабу, хотя не испытывала к Роджеру и тысячной доли того, что он испытывал к ней. Тем не менее, она находила, что не так уж неприятно иметь предметом своего внимания мужчину, которого она всецело уважала, и которого вообще уважали люди, радостного исполнителя каждого, едва произносимого желания, человека, в чьих глазах все ее слова были жемчужинами или алмазами, все ее поступки — неземной милостью, и в чьих мыслях она царила безраздельно. У нее не было о себе скромного мнения, и все же она не была тщеславна. Она знала об этом поклонении, и когда из-за сложившихся обстоятельств она лишилась этого, ей его не доставало. Граф и графиня, лорд Холлингфорд и леди Харриет, в общем, лорды и леди, ливреи, платья, сумки, полные дичи, и пересуды дам и кавалеров во время прогулок верхом не входили для нее ни в какое сравнение с отсутствием Роджера. И, тем не менее, она не любила его. Нет, она не любила его. И Молли это знала. Каждый раз, убеждаясь в этом, она сердилась на названную сестру. Мисс Гибсон не понимала собственных чувств. Роджер не испытывал непомерного интереса к тому, какими они могли быть, пока его собственная жизнь зависела от того, что чувствует и о чем думает Синтия. Поэтому Молли с острой проницательностью читала в сердце сестры, и она знала, что Синтия не любит Роджера, Молли могла бы закричать от сожаления при мысли, что Синтия не ценит сокровище, лежавшее у ее ног, и это было бы просто бескорыстное сожаление и давняя, пылкая нежность. "Не желай луну, дорогая, я не могу достать ее". Любовь Синтии была луной, которую желал Роджер, и Молли видела, что она была далека и недостижима, но она бы протянула струны своего сердца, чтобы подарить ее Роджеру.

– Я его сестра, — говорила она себе. — Эта давняя связь не порвется, хотя он слишком увлечен Синтией, чтобы сейчас говорить об этом. Его мать называла меня "Фанни", все равно, что удочерила. Я должна ждать и наблюдать, и тогда увижу, смогу ли я что-то сделать для своего брата.

Однажды леди Харриет приехала навестить Гибсонов, или скорее миссис Гибсон, поскольку та по-прежнему ревновала всякого в Холлингфорде, кому полагалось быть в близких отношениях с великим семейством, или, по крайней мере, быть знакомым с их планами. Возможно, мистеру Гибсону было известно многое, но в силу своей профессии он был обязан сохранять тайну. За стенами дома миссис Гибсон считала мистера Престона своим соперником, и он, зная об этом, получал удовольствие, поддразнивая ее, притворяясь, что знает семейные планы и подробности дел, о которых она не ведает. В стенах дома она ревновала к привязанности леди Харриет, которую та испытывала к ее приемной дочери, и она ухитрялась чинить тайные препятствия, дабы помешать их частому общению. Эти помехи были чем-то вроде рыцарского щита из древнего предания, к которому с противоположных сторон приближались два путешественника, видя его золотую и серебряную стороны, только леди Харриет видела ровное и сверкающее желтое сияние, тогда как бедная Молли только различала тусклый и тяжелый свинец. Для леди Харриет говорилось: "Молли вышла. Она будет так огорчена, что не застала вас, но ей пришлось уйти, чтобы навестить давних подруг своей матери, которыми ей не следует пренебрегать — как я сказала ей, постоянство — это все. Думаю, это Стерн сказал: "Не покидай друга твоего и друга матери своей"[3]. Но, дорогая леди Харриет, вы ведь останетесь, пока она не вернется домой? Я знаю, как вы ее любите. На самом деле (с небольшой игривостью) я порой говорю, что вы скорее приезжаете повидаться с ней, чем с вашей бедной Клэр".

Для Молли заблаговременно говорилось:

– Сегодня утром приедет леди Харриет. Я не могу допустить, чтобы еще кто-нибудь пришел. Передай Марии, пусть говорит, что меня нет дома. Леди Харриет нужно многое мне рассказать. Дорогая леди Харриет! Я знала все ее секреты с тех пор, как ей исполнилось двенадцать. Вы обе не должны показываться. Конечно, она спросит о вас из простой вежливости, но вы только помешаете нам, если войдете, как сделали на днях, — теперь обращаясь к Молли: — Мне совсем не нравится так говорить, но я посчитала, что это было очень дерзко.

– Мария сказала мне, что она спрашивала обо мне, — скромно вставила Молли.

– Право слово, очень дерзко! — продолжила миссис Гибсон, не обращая внимания на то, что ее перебили, лишь для того, чтобы усилить слова, которые Молли намеревалась поправить своим скромным замечанием.

– Думаю, на этот раз я должна обезопасить ее светлость от возможностей подобного вторжения, позаботясь о том, чтобы тебя не было дома, Молли. Тебе лучше пройтись до фермы Холли и поговорить по поводу того тернослива, который я заказала, и который никак не пришлют.

– Я пойду, — сказал Синтия, — Это слишком длительная прогулка для Молли. Она простужена, и сейчас не такая сильная, как была две недели назад. Мне нравятся длительные прогулки. Если тебе хочется избавиться от Молли, мама, отошли ее к мисс Браунинг, — они всегда рады ее видеть.

– Я никогда не говорила, что хочу избавиться от Молли, Синтия — ответила миссис Гибсон. — Ты всегда представляешь вещи в слишком преувеличенном… я бы сказала, грубом виде. Я уверена, Молли, милочка, ты могла неправильно меня понять. Это только из-за леди Харриет.