Последовательное и тщательное сравнение двух успешных теорий требует наличия языка, в который могут быть переведены по крайней мере эмпирические следствия этих теорий без потери или изменения содержания. Существование такого языка широко признавалось с XVII века, когда философы не сомневались в нейтральности чистых чувственных впечатлений и искали «универсальное свойство», которым должны были обладать все языки для их выражения. Исходный словарь такого языка в идеале должен был бы состоять из терминов, относящихся к чистым чувственным впечатлениям, плюс синтаксические связки.

Ныне философы отказались от надежды найти такой идеал, однако многие из них продолжают считать, что теории можно сравнивать с помощью базисного словаря, состоящего из слов, которые без особых проблем и независимо от теории можно соотносить с природой. Именно с помощью такого словаря формулируются базисные предложения сэра Карла. Они нужны ему для сравнения степеней правдоподобия альтернативных теорий или для выражения того, что некая теория «более вместительна», чем ее предшественница.

Фейерабенд и я неоднократно доказывали, что такого словаря не существует. При переходе от одной теории к следующей слова изменяют свои значения или условия применения [138] . Несмотря на то что большая часть терминов используется и до, и после революции, например, «сила», «масса», «элемент», «соединение», «клетка», способы их отнесения к природе несколько меняются. Таким образом, успешные теории, как мы говорим, несоизмеримы.

Наш выбор термина «несоизмеримость» вызвал беспокойство у некоторых читателей. Хотя в той области, откуда он заимствован, этот термин не означает «несравнимости», критики постоянно настаивали на том, что мы не можем использовать его в буквальном смысле, ибо люди, придерживающиеся разных теорий, общаются между собой и порой даже изменяют взгляды друг друга [139] . Еще важнее, что от наблюдаемого наличия такой коммуникации, на которую я сам обращал внимание, критики незаметно переходят к выводу о том, что она не вызывает особых проблем. Туллин согласен допустить «концептуальную несовместимость», а затем рассуждает как обычно (с. 44). Когда Лакатос говорит о том, как сравниваются успешные теории, он мимоходом бросает фразу «или из семантической переинтерпретации», а затем трактует это сравнение как чисто логическую процедуру [140] . Интересным способом изгоняет это затруднение сэр Карл: «Это догма – опасная догма, – что разные теоретические структуры подобны взаимно непереводимым языкам. Но ведь даже абсолютно разные языки, подобно английскому и языку хопи или китайскому, не являются непереводимыми, ведь многие индейцы хопи и китайцы прекрасно изучили английский язык» [141] .

Я признаю полезность и даже важность параллели с языком, поэтому вынужден на ней остановиться. Видимо, сэр Карл тоже признает это. Но если так, догма, против которой он выступает, говорит не о том, что теоретические структуры похожи на языки, а о том, что языки непереводимы. Но никто никогда не верил в то, что они переводимы! Люди верят в то (и это делает параллель важной), что трудности изучения второго языка иные и менее проблематичные, нежели трудности перевода. Несмотря на то что кто-то может прекрасно знать два языка и всегда справляться с переводом, перевод может представлять серьезные трудности даже для очень хорошего билингвиста. Он должен находить наиболее подходящие компромиссы между несовместимыми целями. Нюансы должны быть сохранены, однако не за счет смысла предложений, иначе это разрушит коммуникацию. Буквализм желателен, если не требует введения слишком большого количества чужеземных слов, нуждающихся в отдельном пояснении в глоссарии или приложении. Люди, для которых одинаково важны и точность, и красота выражений, считают перевод чрезвычайно тягостным занятием, а некоторые вообще не желают этим заниматься.

Короче говоря, перевод всегда содержит компромиссы, влияющие на коммуникацию. Переводчик вынужден решать, какие изменения приемлемы. Для этого ему необходимо знать, какие стороны оригинала наиболее важны, а также иметь представление об уровне образования и опыте тех, кто будет читать его произведение. Неудивительно, что до сих пор остается открытым вопрос, каким должен быть идеальный перевод и в какой мере существующие переводы приближаются к этому идеалу. Куайн недавно пришел к выводу, «что конкурирующие системы аналитических гипотез [для подготовки переводчиков] могут соответствовать всем речевым интенциям каждого из рассматриваемых языков и тем не менее в огромном количестве случаев навязывать совершенно разные переводы… Такие переводы могут отличаться даже своими истинностными оценками» [142] .

Нетрудно догадаться, что ссылка на перевод лишь выделяет, но не решает проблем, которые привели Фейерабенда и меня к обсуждению несоизмеримости. Для меня существование переводов свидетельствует о том, что эта возможность доступна и ученым, которые придерживаются несоизмеримых теорий. Однако для этого не обязательно существование нейтрального языка, в котором могут быть сформулированы следствия теорий. Проблема сравнения теорий остается.

Почему перевод – теорий или языков – столь труден? Как уже часто отмечали, – потому что языки по-разному расчленяют мир, и у нас нет нейтральных металингвистических средств для фиксации отчетов о наблюдениях. Куайн, в частности, указал на то, что лингвист, занятый радикальным переводом, легко может обнаружить, что его туземный информатор произносит слово «гавагай», когда видит кролика, однако труднее установить, как действительно нужно перевести это слово. Должен ли лингвист перевести это как «кролик», «кроликовидное существо», «часть кролика», «явление кролика» или каким-то иным выражением, которое даже не смогло бы ему прийти в голову?

Я могу расширить этот пример, предположив, что в изучаемом сообществе у кроликов в период дождей может изменяться окраска, длина ушей, способ передвижения, – тогда их появление обозначается термином «бавагай». Следует ли слово «бавагай» переводить как «мокрый кролик», «лохматый кролик», «хромающий кролик» или нужно все это объединить, либо лингвист должен прийти к выводу, что туземное сообщество не считает, что слова «гавагай» и «бавагай» относятся к одному и тому же животному?

Дополнительные данные для выбора из этих альтернатив требуют дальнейших исследований, результатом которых будет разумная аналитическая гипотеза, пригодная также для перевода других терминов. Однако это будет лишь гипотеза (все перечисленные выше альтернативы могут оказаться неверными). Любая ошибка впоследствии может создать трудности для коммуникации, и при этом будет неясно, связаны ли затруднения с переводом, и если так, то в чем их источник.

Эти примеры говорят о том, что руководство по переводу всегда воплощает в себе некую теорию, обладающую достоинствами, но сопряженную с теми же рисками, что и другие теории. Меня они приводят также к мысли о том, что класс переводчиков включает в себя как историков науки, так и тех ученых, которые пытаются общаться с коллегами, придерживающимися другой теории [143] . (Заметим, однако, что мотивы и соответствующая восприимчивость ученых и историков весьма сильно различаются, чем и обусловлено систематическое различие в их результатах.) Неоценимые преимущества им часто дает убеждение в том, что знаки, используемые в обоих языках, тождественны или близки к этому, что большая часть из них используется одинаково в обоих языках и что там, где их использование все-таки изменяется, есть информативные основания для сохранения одних и тех же знаков. Однако эти преимущества влекут за собой ошибки, примеры которых можно найти и в научных исследованиях, и в истории науки. Ведь при этом легко не заметить функциональных изменений, которые были бы очевидны, если бы сопровождались изменением знаков.