С него-то я и решил начать:

— Ах, да! Ты, само собой, — к Байбакову?

Элик опять явно смутился:

— Вообще-то к его бывшему заму.

— Эт-то ещё кто?

И Князь стал заикаться ещё заметней:

— Ф-фёдоров. Теперь он министр нефтяной и нефтехимической промышленности… Виктор Степанович, д-дядя Витя, старший мамин б-брат. Т-только т-ты — никому, а?.. Знает только наша комната…

Сколькие на нашем непростом, что там ни говори, факультете ходили с задранным носом — гордились «предками», а тут — на тебе. Как было не поиздеваться над Князем?

— Государственная тайна?..

Он прямо-таки изнемогал:

— М-ожно, я т-тебе потом?

А ведь мог бы гордиться, мог: в годы войны «дядя Витя», старший брат Нины Степановны, мамы Элика, головой отвечал за бесперебойную работу «грознефтезаводов», за то, чтобы фронт бесперебойно получал самый качественный в стране бензин, и в 44-ом, ещё до победы, стал Героем социалистического труда и лауреатом Сталинской премии: было ему в ту пору тридцать два.

С другой-то стороны: а не слишком ли?.. Как говорится, не перебор?

Мало того, что папа, Тимбора Кубатиевич, — первый секретарь партии в Кабардино-Балкарии. А тут ещё и родной дядя — член правительства!

— Я бы лишний раз не п-пришёл, — всё-таки раскололся Элик. — Но ребята в комнате: сколько ещё нам, К-князь, до «стипушки»?.. Может, сходишь?

Попробуй тут, и правда что, не пойди, если под каждой кроватью в комнате общежития, куда после стипендии с шиком была брошена горсть «серебра», уже был поди нашарен последний, в пыли и паутине, медный пятак, и сокурсники, товарищи по несчастью, прямо-таки толкают тебя в спину:

— Иди, Князь, иди! И сам там всё гляди не сожри. И деньги по дороге не трать. На «семерке» от метро езжай «зайцем» — лучше, если что, штраф заплатишь…

Тут же пытались выбрать комитет, который должен был через закрытую дверь расспросить вернувшегося из гостей Князя, с чем он явился, и только потом открыть ему…

Моя «партийная кличка» в ту пору была «Станишник Гарри», родители в Отрадной жили весьма и весьма «средне», потому что вернувшемуся с войны отцу, инвалиду, так и умершему потом от старой раны, приходилось заботиться о всей оставшейся без кормильцев родне. Но разве не лежал тогда на нас на всех, русских южанах, невольный отблеск здорового, сытого румянца героев романа «Кавалер Золотой звезды» Семена Бабаевского или триумфально скачущих по всем кинотеатрам Союза «Кубанских казаков» Ивана Пырьева?

И только ли меня пытавшаяся жить студенческою «коммуной» комната тут же, как только приходило извещение о переводе либо посылке из дома, немедленно выталкивала на почту!.. Наказы «без жратвы не возвращаться» давали и обожженному напалмом герою-корейцу, бывшему зенитчику Ли Дин Хуну, когда он собирался на прием в своём нищем посольстве, и Володе Эспинья, испанцу, которого позвала на долгожданный обед его героическая, но по вполне понятным причинам очень прижимистая бабка Долорес Ибарурри — легендарная в то время Пассионария.

После окончания фака мы с Князем друг для друга надолго потерялись. Я уехал на юг Западной Сибири, больше десятка лет жил в рабочем поселке под Новокузнецком и писал длинные пр-р-ролетарские романы о своей «ударной комсомольской стройке Запсиба», правда к чести своей должен сказать, что главный герой первого из них, «Здравствуй, Галочкин!», не был комсомольцем, даже как бы наоборот — был в конфликте с застившими ему свет «маяками», а секретарь парткома был порядочное дерьмо: прототип его достаточно долго портил мне потом жизнь, постоянно вычеркивал из списков на награды и устроил потом настоящую охоту на меня, когда я опубликовал остро-критический очерк «Новый город на земле». О горьких бедах сибирских новостроек, о просчетах Москвы в планировании и снабжении, о пренебрежении вольным духом, который у нас тогда держался, о предательстве тех, кто позвал нас на «передний край», а сам остался в благополучной «белокаменной»… Как не удивительно, это определение — «предательство» — поселилось в моих текстах задолго до того, как по отношению к собственному народу оно случилось.

Иван Григорьевич Белый, сменивший моего оппонента на посту секретаря парткома стройки как мог прикрывал меня — как бы нынче сказали, крышевал, — и это ему во многом удалось, хотя почти полвека спустя, когда дожившие до этого счастливчики собрались в нашей Кузне на праздник пятидесятилетия первого колышка, что дало мне основание назвать себя самым прикольнымв стране писателем, он после дружеских объятий наставительно произнес: «Говорил я тебе, чтобы ты хоть на годочек — рот на замок? Говорил! Так мне хотелось, чтобы у тебя был орден: на память. Но ты мне прямо-таки не дал тебя наградить!»

Только это вот и осталось на долгую память: самый пролетарский, действительно, как пошучивали у нас, — «Орден Сутулова». Сейчас вот подумал: может быть, его тоже стоит в анкетах указывать, а что?

С бывшим секретарем райкома Николаем Алексеевичем Силиным история у нас на этом печальном торжестве случилась такая: уже совсем пожилой — на десяток лет старше — с радостной улыбкой шел мне навстречу, уже развел по сторонам пятерни, чтобы меня, значит, сграбастать, а я остановился и чуть не кричу: «А с тобой, Николай Алексеевич, я не буду не то что обниматься — я тебе и руки не подам!» Он прямо-таки опешил: «Почему это?!» А я «заблажил» — так это тогда у нас называлось — ещё громче: «Еще и спрашивает!.. Мог ты меня из партии исключить? Мог! Прямо-таки обязан был: тебе ведь тогда твое начальство приказывало!.. А ты что?.. А ты меня пожалел, видишь ли! Не стал исключать!.. Пожалел волк кобылу, а?.. Да если бы ты меня тогда исключил, где бы я сейчас мог быть?.. Если не в Лондоне или в Нью-Йорке, то в Париже — это как пить дать!.. А я прозябаю то в Москве, а то и этого хуже: прозябаю в Майкопе! Разве это не так, скажи?!»