И вот я, толмач-переводчик, почтовая лошадь просвещения, так бесстыдно в наше время униженного, опущенного, как они теперь говорят, спешу через лес со своею тяжелой торбой… с походным вьюком?

Своими текстами, если в них верим, пророчим себе будущее… не это ли со мною случилось, когда написал яростный роман «Вороной с походным вьюком» — вот он теперь, мой вьюк!

Пушкинская усадьба в Захарове тоже была осыпана ярко-желтыми одуванами.

Стояли в самом соку уже ударившие в первый цвет отмытые дождями черноствольные липы вокруг новенького дома Ганнибалов, а слева, не спуске к превратившейся в тихие озерца реке, замерло белоногое березовое царство — все, все тут сияло под солнцем, словно тоже готовилось к дорогому празднику…

Захаровская «пушкинская Татьяна» — Татьяна Петровна, директор музея, шла навстречу мне, стоявшему у ворот усадьбы, по аллее, ведущей от мостика через речку…

Слегка припоздавшая на службу, которую в её положении можно смело назвать служеньемне только оттого, что дело касалось особо почитаемого здесь Александра Сергеевича, — ещё и потому, что на те крохи, которые музею доставались, содержать его почти в идеальном порядке без самоотвержения было бы просто невозможно… Так вот, она теперь поспешала, слегка раскраснелась, и в праздничном платье так была хороша, что у меня вдруг возникло некое ревнивое чувство превосходства перед соседним Хлюпиным, куда по уверениям моего друга Володи Паялы тайком приезжал Пушкин из Москвы: чего ему там было делать-то, если в Захарове такие красавицы?..

Кому-то покажется, что всё пошучиваю, но это надо, пожалуй, видеть, каким особенным светом были озарены в те дни лица музейных служителей «Дома Ганнибалов»!

Конечно же, были ещё иные, более прозаические причины, по которым Татьяна Петровна задержалась, принаряживаясь, и я их, конечно, тут же и угадал.

— Ждете комиссии?

— Мучают, — откликнулась она, приглашая вслед за собой уже по комнатам внутри дома. — Но терпим, терпим: нет-нет, да хоть чем-нибудь да помогут…

Собралась уже ступить на узкую боковую лестничку в торце, но во мне заговорил старый морской волк:

— Извините, Татьяна Петровна, должен подняться первым: раньше корабельных офицеров, позволивших пропустить даму на трап, списывали на берег…

— Не будем вас подставлять, — охотно включилась она в игру. — Подождете у двери, она пока на замке.

Конечно, обожду.

С чувством исполненного долга: недаром во время недавнего морского похода в Грецию наших десантных кораблей с миротворцами для Косово, я, давно седой, с пробоинами на шкуре, романтик, сподобился, наконец, запоздавшего больше чем на полвека посвящения в юнги!

— Вы мне что-то обещали, — напомнила Татьяна Петровна, когда уж вслед за нею вошел в крошечный её уютный кабинетик на самом верху дома, в мансарде.

— Принес! — уверил я её чуть ли не торопливо. — Как же, принес.

Конечно же, очаровательной даме, ей было неведомо, что к чувству добросердечия и благодарности за гостеприимство в столь дорогом для меня доме, о чем написал ей в дарственной надписи, примешивается ещё и долгожданное ощущение, что с каждой выложенной из неё книжкой сумка моя делается все легче… неужели ударить копытом хочется уже лишь от этой радости?!

Татьяна Петровна собралась было чайком попотчевать, но я отказался: до того ли ей?

Рассказал ей о несостоявшемся приглашении Союза писателей, и она, уже прочитавшая роман моего друга, прониклась явным сочувствием:

— Разве что нам его пригласить… Вернее, не нам, мы-то всего лишь филиал — основной музей в Вяземах, в Голицыне. Попробуем позвонить Александру Михайловичу, директору… не знакомы с ним?

Сняла трубку, но директора на месте не оказалось.

— Сказали, на территории. Езжайте-ка срочно к нему…

— А он не может в это время уехать?

— Нет-нет, — сказала она уверенно. — Если на территории — это надолго!

В рейсовом «Икарусе» до Голицына меня вдруг тоже охватила предпраздничная «пушкинская» лихорадка… люди готовятся! А что сам? По давней привычке планировать, хоть твердо знаешь, что сбыться планам не суждено, все равно будут непредсказуемой нашей жизнью переиначены, хотел успеть с циклом этих рассказов, которые так сперва мысленно и назвал: «Я, почтовая лошадь…» Ведь осознал, что он складывается, цикл, когда переводил Юнусово «Милосердие…» А что нам оставил в своих записных книжках Александр Сергеевич? «Переводчики — почтовые лошади просвещения…» Вот и определился я в этот конский ряд: для казака дело — как бы вполне понятное.

Но что касается заглавия, потом вдруг пришло: чего якать-то? Собираешься о Пушкине, а в заглавии «я» — причем тут?!

Нехорошо!

Из конского-то ряда высовываться.

В те дни вдруг однажды и пришло: конечно же, «Вольный горец»! К тому времени это я знал, как «Отче наш». Гоголевское: «В Испании он испанец, с греком — грек, на Кавказе — вольный горец в полном смысле этого слова…»

Опять же, и Николая Васильевича помяну таким образом: может быть, потомок тех самых «Нимченков», из рода которых был гоголевский слуга Яков… сам объявивший себя «слугой покорным», что это я — исключительно об Александре Сергеевиче, о друге моего досточтимого благодетеля, а о нем самом — нет и нет? Давно пора!