— Её, — отряхивая от пыли холстяные штаны, утвердительно выдохнул Радимир. — Думаю, к рассвету будет, …ну, или не позднее полудня…

— М-да-а, — огладил бороду хромой сосед, думая о чём-то о своём. — Погостит хоть она? — спросил он вдруг.

— Да нет. Какая в том нужда? В межах ныне тихо…

— Жаль, что не отночует, — не дал договорить Гостевид, — жаль. Поговорить бы с ней, …да хоть посидеть рядом. Ведь будто Сурицу небесную пьёшь, как только словом перемолвишься. Молодеешь. Вот жа чудо какое! Каждому улыбнётся, каждому добротой да любовью Душу, будто солнышком согреет. Детишки в ней веселье и задор черпают, а старики мудрость да совет. …Знать завтра же к горам на «Чистый родник» и уйдёт…

— Думаю, так. Сам знаешь, то её и мой урок. Каждый делает то, что ему положено…

— Мальца отдашь?

— Отдам. По-другому никак. Нет у него никого больше в роду. Аримы всех их пожгли да побили. Как только энтот уцелел? То, видать, великое чудо. Капище сгорело, а он под щитом Числобога схоронился. Уж как пепел разгребли, тот из-под щита и выполз. Уж два срока выждали, никто из его родных не объявляется.

— М-да…, — привычно умозаключил Гостевид, — а к чужим его, конечно, не должно. Жалко. Такое чадо! Ему бы выучиться волшбить…

Радимир пожал плечами:

— Так ведь за тем и заберут…

— Да знаю я, знаю. Одно плохо, посмотреть уж не доведётся на то, какие дела великие творить будет этот пар. Видано ль такое, любую воду толи в хмельной мёд, толи в квас обернёт, а квас в воду?

— То, — соглашаясь, заметил Радимир, — видать, у него после пожара…

Вдруг в колючих, непроходимых кустах, что торчали за дальним углом частокола, спугнув малую лесную птицу, треснула сухая ветка. За домом Радимира глухо залаяла собака.

— Что это? — Вглядываясь в тёмный силуэт колючего, словно чёртово сено чапыжника[20], тревожно спросил Гостевид.

— Кто его знает? — задумчиво ответил Радимир. — Кто-то ж сидит в этих кустах. …А пусть сидит. Идём. Домой пойдёшь через мой двор. За хлев да огородом. Пошли отседова…

У Джеронимо всё внутри похолодело. Позади него под грузом чьего-то тела смачно хрустнула сухая ветка. Моментально обернувшись, он, закрылся руками. Перед ним, криво ухмыляясь испугу молодого товарища, стоял Берцо.

— Не вздумайте кричать, — прижав палец к губам, тихо шепнул он, отрывая взгляд от Лонро, и силясь рассмотреть что-то сквозь густые ветки кустарника. — И так вон собаку всполошили…

— Это ведь вы её всполошили, — отчаянно возмутился Джеронимо, продолжая пребывать под впечатлением от внезапного появления Ангуса.

— Разве теперь имеет значение, кто это сделал? — Вяло отмахнулся торговец. — Главное, что нас раскрыли. Да и то не беда. Расы-то ушли…

Джеронимо бросил взгляд в сторону калитки. Там на самом деле уже никого не было, лишь за высоким частоколом надрывалась от усердия злая собака.

— Что вы тут делаете? — лежа на боку, вполоборота спросил Лонро.

Берцо снова ухмыльнулся:

— Если вы ещё немного полежите, — съязвил он, — эту собаку спустят с цепи. Идёмте, всё равно ничего интересного тут уже не будет…

В точности копируя то, как он уходил с пристани, Берцо повернулся и с показным безразличием отправился прочь. Джеронимо ничего не оставалось, как подняться и поспешить следом.

Старый, хитрый лис. Он умел обставить дело так ловко, что Лонро, несмотря на то, что ничего страшного не произошло, сейчас ясно приходилось чувствовать желание оправдываться. Уж чего-чего, а этого ему делать никак не хотелось.

Джеронимо догнал Ангуса и, с опаской осмотревшись по сторонам, выдохнул:

— А вы …ещё тот следопыт.

Берцо был непроницаем:

— Приходится, — вяло парировал он. — Тем более что ограждать вас от неприятностей, одна из моих задач.

— Но, ведь я…

— Оставьте это, — продолжал Ангус, — вы, как я погляжу, тоже, не по годам находчивы и настырны. Признаться мне так и не удалось подобраться к этим старикам ближе вашего. Едва только я вычислил в лесу самое удачное место, как упёрся в ваши сапоги. Уж простите меня, мой друг, но этого я никак не ожидал, потому и наступил на ту злосчастную ветку…

Берцо говорил что-то ещё, а сбитый с толку Джеронимо снова пребывал в растерянности. Его в который раз переполняли смешанные чувства. В словах хитреца и проныры Ангуса сейчас без всякой фальши слышались мягкие тона, полные отеческой любви. Только за последний месяц не менее пяти раз вот так же в течение одного и того же дня этот торгаш мог в разной очерёдности вызывать у него уважение, ненависть, сострадание или ярость. Джеронимо прекрасно понимал, что Берцо делал это намеренно, но ничего не мог с этим поделать. Ловкий поворот сюжета и, только начавшая формироваться защита молодого человека, снова разбивалась вдребезги, вызывая чувство вины, как же? Можно ли было чувствовать сейчас что-либо иное к этому доброму и податливому человеку?