– Я очень рад, что нас до сих пор не сводила судьба, так сказать, профессионально. Дело в том, что я занимаюсь судебной психиатрией, объект моего исследования – лица, нарушившие закон. Я специалист по бихевиоризму.

– Чему-чему? – Об этом я не читала и понятия не имела, может ли этот самый как-его-виоризм помочь именно мне.

– Би-хе-вио-ризму, – повторил доктор Амелунг по слогам. – Такое направление в психологии человека, буквально – наука о поведении. То есть предметом моего изучения является не субъективный мир человека, а объективно фиксируемые характеристики поведения. У нас это направление не получило пока широкого распространения, это американская школа.

Если бы здесь сейчас был Гюнтер, он ответил бы, что вся зараза является в нашу страну из Америки и из России.

«Тогда я не представляю для вас интереса, – хотела было ответить я, – раз вы не изучаете субъективный мир. Мои проблемы абсолютно субъективны».

А вместо этого взяла вдруг и все ему рассказала.

Доктор Амелунг слушал внимательно и терпеливо, иногда что-либо уточняя или переспрашивая. Он не навешивал на лицо благодушного выражения, а только всем своим видом показывал, что удивлен и заинтересован происходящим не меньше моего.

Друзья детства давно ушли, ушел и Питер. Перед уходом он положил перед Клаусом на стол ключ и попросил:

– Закрой, когда будете уходить, а потом занесешь. Завтра я открою вторым ключом, не торопись.

Мы сидели вдвоем в пустом зале, в полутьме. Где-то там, за окном, проистекала реальная, всамделишная жизнь, но нас она в эту минуту не касалась. Такая обстановка особенно ценится в летнем скаутском лагере, когда перед сном нападает острое желание слушать и рассказывать страшные истории. В детстве я никогда не пользовалась репутацией хорошего рассказчика и теперь впервые получила возможность наверстать упущенное. Я рассказывала ему содержание своего сна, и он слушал меня с таким выражением лица, что мне мог бы позавидовать самый лучший скаутский сказочник.

Стоит сильная жара, такая нестерпимая, что хочется плакать. Безветрие. Солнце в зените, оно светит с остервенением, с какой-то утроенной силой. Я сижу в пыльной траве на краю глубокого рва. Где-то в самом низу стоит вода, прозрачная, но бурая, покрытая местами ряской, а у самого берега из воды торчат густо-зеленые пучки жесткой травы. Меня тянет вниз, к воде. Туда можно опустить руки, почувствовать прохладу. А впрочем, нет там никакой прохлады, вода нагрелась на солнце до парного молока, так, что ушли на самое дно мальки. Да мне и нельзя вниз. Можно сделать несколько шагов в другую сторону, оказаться на пыльной дороге. Пыль тонкая-тонкая, теплая-претеплая, если поглубже засунуть в нее босые ноги, почти по самую щиколотку, то пыль протекает между пальцев, становится смешно и щекотно. Но на дорогу мне тоже нельзя. Я бессмысленно сижу на обочине и смотрю вниз, на воду. На таком пекле запросто можно обгореть, но мне не грозит, я и так уже как головешка. Вокруг меня множество людей, одинаково изнемогающих, томящихся в ожидании. Они о чем-то говорят между собой, кто-то ругается, кто-то смеется. Одни сидят, спустив ноги с обочины вниз, к канаве, другие стоят, терпеливо переминаясь с ноги на ногу. Вплотную ко мне на траве сидит женщина, она не очень стара, но я воспринимаю ее глубокой старухой. Женщина большая, мягкая и уютная, она попеременно прижимает меня к своему боку и гладит по голове. В другой раз мне бы это понравилось, но сейчас слишком жарко для потных, вязких прикосновений. Я пытаюсь вырваться и убежать, а она не пускает, боится потерять меня в толпе. Внезапно по толпе пробегает волна, народ приходит в движение. Это движение не хаотично, оно строго упорядоченно. Люди, только что бесформенной массой скучившиеся на дороге, выстраиваются в более-менее стройную линию, по пути подхватывая непонятные сосуды. Большие и поменьше, цилиндрические и прямоугольные, одиночные и нагруженные на разномастные тележки, они отличаются общим свойством – грязные на ощупь, блекло-темные. Женщина рядом со мной споро поднимается с травы, хватает в одну руку тележку с тремя сосудами, в другую меня и тоже занимает строго определенное место в людском строе. Нещадно пыля, мимо нас проезжает странный автомобиль, сам допотопный, он везет на себе допотопную цистерну необъятных размеров и останавливается далеко от нас, где заканчивается людской поток. От автомобиля нестерпимо воняет чем-то химическим, но, странное дело, мне нравится этот запах. Я, может быть, даже обрадовалась бы случившемуся разнообразию в окружающем пейзаже, если бы не знала точно, что теперь мне предстоит долго-долго любоваться на толпу, выстроившуюся в линию под жарким солнцем. Несколько раз, когда женщина теряет бдительность, мне удается прошмыгнуть к самой машине, где происходит невероятно интересное: человек в застиранном комбинезоне и клетчатой рубашке принимается разливать из цистерны в подставленные сосуды и сосудики вожделенную жидкость. Жидкость имеет желтый оттенок, льется под напором и даже пузырится от натуги. Я смотрела бы и смотрела, но женщина возникает возле меня и хватает за локоть, тянет обратно. Мне кажется, что до нас очередь никогда не дойдет, но всему приходит свой конец. Вот и мы подставляем свои металлические сосуды под желтую, пьяняще пахнущую струю. Сначала струя звонко бьется о дно сосуда, потом радостно журчит, после тихо булькает и затихает по мере наполнения посуды. Я в нетерпении подпрыгиваю на одной ноге – дальше стоять на краю канавы нет необходимости. Женщина, кряхтя, устанавливает две больших полных канистры в тележку, на земле остается третий сосуд – цвета подвявшей горчицы, похожий на бидон с очень узким горлышком, заткнутым круглой пробкой из черной резины. Мне становится жаль женщину, и я предлагаю помочь, понести. Женщина соглашается с доброй усмешкой. Я решительно хватаю бидон за тонкую проволочную ручку, которая впивается мне в ладонь. Очень тяжело, но я не сдаюсь. Первые шаги вполне удачны, дальше с каждым шагом становится все тяжелее, ручка впивается в ладонь с чудовищной силой. Я мужественно дотаскиваю бидон до края людского строя, а там женщина, сжалившись, отбирает у меня ношу, грузит на свою тележку. В разные стороны от машины по пыли бредут люди, тащат такие же тележки с драгоценной жидкостью. Нам с женщиной идти далеко.

– Как вы думаете, что это может означать? – поинтересовался доктор Амелунг.

– Не имею ни малейшего представления. Только это не имеет ничего общего с реальностью, слишком странное, в моей жизни ничего похожего не было. Даже интересно, что нам могли наливать? Похоже на бензин, но бензин продают на заправках, и почему все без автомобилей? Не знаю… Одно знаю точно – эту женщину я вижу в своих снах часто.

– Фрау Таня, вам в самом деле нужна помощь. – Он не успокоил меня. – Вам одной с этим не справиться, только загоните себя в глубокий невроз.

– То есть вы считаете, что я на голову больная? – обрадовалась я тому, что не услышала ставшее привычным «с вами все в порядке».

– Я бы сказал, что у вас имеются проблемы, требующие решения. – Все-таки он придал словам столь любимую психиатрами форму.

– Да, я читала, что в подобных случаях мог бы помочь сомнолог, специалист по снам. Но где я найду у нас сомнолога? А ездить за ним по всей стране я тоже не в состоянии, у меня ребенок еще не самостоятельный. – Я безысходно махнула рукой.

– Мне кажется, что я мог бы вам помочь. – Ох уж эти психоспециалисты! Нет чтобы сказать: «Не боись, Таня, я тебе помогу», – обязательно должны ввернуть любимое «мне кажется», «я мог бы».

– ??? – Уж очень двусмысленно звучит даже такое невнятное предложение помощи из уст судебного бихевиориста.

– Вам знакомо имя Маркус Шульц?

– Маркус Шульц? – Я повертела имя на языке, словно пробуя на вкус. – Маркус Шульц. Такое впечатление, что я уже слышала это сочетание… Нет, не знаю. Кто это?

– Это мой старинный знакомый, и именно он, уверен, мог бы с вами поработать. И живет он недалеко, в Бремене.

– Надо же! – восхитилась я. – Ведь считала, что знаю всех бременских специалистов, а вот уже второй за сегодняшний вечер, кто меня еще не пользовал. Он сомнолог? Или тоже судебный психиатр?

– Нет, он не сомнолог. Но видный специалист по регрессивному гипнозу. Самыми знаменитыми в мире считаются американцы Долорес Кеннон, Раймонд Моуди, Майкл Ньютон, но и Маркус Шульц тоже известен своими научными работами.